Без всяких полномочий - Борис Мегрели

В коридоре на тумбе стоял телефонный аппарат. Я набрал номер Нины. Прикрыв трубку рукой, я сказал:

— Похоже, в кино мы сегодня не попадем. Я у Гурама.

— Опять пьянствуешь?

— Так получается. Понимаешь, я не один, с режиссером, который хочет поставить мою пьесу.

Нина молчала.

Каким глупцом надо было быть, чтобы впервые сказать о пьесе по телефону! С таким же успехом я мог сказать, что сочинил оперу.

— Ты не веришь? — спросил я.

— Делай, как тебе удобнее, — ответила она. — Дашь мне почитать свою пьесу?

— Конечно! Сегодня же.

— Если успеешь написать?

— Господи, я действительно написал пьесу!

— Не сердись, пожалуйста. Я же не знала этого.

— Мы мало знаем друг о друге, но не надо сразу подозревать. Подозрительность и недоверие однажды привели к трагедии.

— Когда же это?

— Когда Отелло задушил Дездемону. Ты не хочешь приехать?

— Нет. А почему у тебя такой глухой голос?

— Потому что я разговариваю из коридора, прикрыв трубку рукой.

— Ну ладно, пьянствуй. Будь здоров.

Гурам хозяйничал на кухне.

— Откуда столько продуктов?

— Сегодня накупил. С кем ты разговаривал?

— Ну и слух у тебя! С одним знакомым. Слушай, Гурам, я, кажется, ввязался в темную историю. Не пугайся. Пока все идет нормально. Но один бог знает, чем все кончится. Помнишь типа, который прислал нам шампанское?

Я рассказал все, что было связано с фабрикой.

— Дурак! Господи, какой дурак! — застонал Гурам. — Зачем ты влез в это дело? Тебе что, других забот мало? Ты знаешь, с кем связался? С бандитами! С отъявленными бандитами. Они не с такими, как ты, расправлялись. Отступись, Серго, пока не поздно. Пусть милиция ими занимается.

— Как же так, Гурам? Невинный человек сидит, а бандиты благоденствуют. Как я могу отступиться? Они этого и ждут. Им только этого и надо. Они потому и благоденствуют, что кто-то до меня отступился.

— Все верно. Но почему именно ты?! Я боюсь за тебя, Серго. Сволочи! Клянусь тебе, у меня рука не дрогнула бы, если бы можно было их перестрелять. Это говорю я, у которого любовь к чужой жизни заложена в генах. Почему ты не хочешь обратиться в милицию?

— У меня пока мало материалов. Обратись я сейчас в милицию, они выйдут сухими из воды. Я должен довести дело до конца, подготовить серию статей для газеты, а потом уже передать материалы в милицию. Честно говоря, я ожидал от тебя поддержки, а ты осуждаешь меня.

— Я не осуждаю. Я боюсь за тебя!

— Как говорит мой товарищ по редакции, только без слез, не надо эмоций. Идем, мы и так заболтались. Да! Извини меня, но придется снова занять у тебя денег. Я задолжал за комнату.

— Оставь ты эти китайские церемонии!

Гурам принес деньги и сказал:

— Переселился бы ко мне. Хотя бы временно.

— У тебя Эдвин поселился. Тебе мало?

Он махнул рукой и покатил сервировочный столик в гостиную.

Мы выпили по бокалу вина, и Эдвин сказал Гураму:

— Ты простишь, если я продолжу спор с Германом?

— Вы уже успели поспорить? — сказал Гурам. — Валяйте. Мы послушаем.

— Спасибо, Гурам, — сказал Эдвин. — Вы читали Библию, Коран, Герман?

— Библию читал, Коран нет, — ответил Герман.

— Любовь, дружбу, братство проповедовали еще Христос и Магомет.

— Я не понял, Эдвин. Бог есть? — сказал Гурам.

— Нет бога. Не о боге речь, о вере. Я не знаю, существовал ли Христос. По Гегелю, существовал. Но это не имеет особого значения. Я хочу сказать, что преклоняюсь перед Христом. Без дураков! Преклоняюсь. Он погиб за свою веру, за идею. Это хорошая смерть! Вы понимаете, о чем я говорю?

— То, о чем вы говорите, не имеет отношения к религии, — сказал Герман.

— Почему? Религия для многих больше не является мистикой, — сказал Эдвин. — Только необразованные люди думают, что существуют ангелы и дьяволы, рай и ад, что бог сидит на небесах и где-то витают духи.

— Давайте выпьем, а потом продолжим эту интеллектуальную беседу, — сказал Гурам.

Эдвин взглянул на часы и спохватился. Он куда-то опаздывал и быстро попрощался.

Герман попытался заговорить о пьесе. Я знаком дал ему понять, что не надо этого делать. Вид Гурама не располагал к такому разговору. Я сожалел, что привел к нему Германа. Герман не вызывал у Гурама ни интереса, ни тем более симпатии. Я отодвинул от себя бокал с вином.

— Нам пора, — сказал я.

Гурам не задерживал нас.

— Извините, я не знал, что Гурам не один, — сказал я Герману, когда за нами захлопнулась дверь.

— Ну что вы! Только я не понимаю, зачем Гураму этот философствующий тип?

— У вас есть семья?

— Жена и двое детей.

— А Гурам один, совершенно один.

— Почему он не женится?

— Не может. Он безумно любил свою жену. Она умерла.

На автобусной остановке не было ни души. Неподалеку тор чала телефонная будка.

Подошел автобус.

— Вы поедете? — спросил Герман.

— Мне в противоположную сторону, — ответил я.

— Постарайтесь переделать пьесу до конца недели, — сказал он и поднялся в автобус.

Я направился к телефонной будке.

— Я уже освободился, — сказал я Нине.

— А я уже в постели, — сказала она.

— Почему? Еще рано.

— Во-первых, уже не рано, во-вторых, у меня режим.

— Жаль.

— Что уже не рано или что у меня режим?

— И то, и другое. Жаль, что ты в постели.

Мне очень хотелось увидеть ее, но у меня язык не повернулся сказать, что хочу приехать к ней.

— Тебе очень хочется увидеть меня? — спросила Нина.

— Очень.

— Приезжай.

Я вспомнил огороженный штакетником сад с кустами сирени недалеко от дома Гурама и побежал к нему.

За садом был деревянный домик, зажатый двумя высокими панельными зданиями, — гном рядом с великанами. Свет в домике не горел. Сирень манила. Ее запах будоражил, как весна. Я решительно закинул ногу на штакетник.

— Молодой человек, калитка справа, — у слышал я голос шел точно из-под земли.

Я застыл с поднятой ногой. В саду засмеялись. Смех был дребезжащий, старческий. Я опустил ногу и всмотрелся в пространство между кустами. На крылечке домика сидел старик. Как это я не заметил его раньше! Я подавил тут же возникшее желание убежать и, найдя калитку, вошел в сад.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал я.

— Спасибо, сынок, — сказал старик и хихикнул. — Не удалось сирень оборвать?

— Не удалось, — сказал я.

— А в детстве удавалось?

— Когда как. Вы, дедушка, извините меня. Я думал, здесь никто не живет.

— Я пока живу, — сказал старик и встал. Он был маленьким, сухоньким. О таких говорят: божий одуванчик.

— Почему пока, дедушка?

— Все на свете временно. — Старик вытащил из кармана темного плаща складной нож, раскрыл его и заковылял к кустам сирени.

Он вернулся с букетом. Я полез в карман.

— Не нужно денег, сынок. Грех за цветы деньги брать. Понадобится, приходи еще. Сирень две недели будет стоять, а там розы пойдут.

— Прямо-таки бог послал мне вас, дедушка!

— Бог! Бог ничего не посылает. Он отбирает.

Нина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как в машине, когда мы возвращались от Дато.

— Почему ты так смотришь? — спросил я тихим голосом.

Я лежал рядом с ней, расслабленный и умиротворенный.

— Да так, — ответила она и прильнула ко мне.

Я не шевелился. Я находился в том странном состоянии, когда путаешь сон с явью и хочешь, чтобы происходящее с тобой длилось вечно, и ты лежишь, не шелохнувшись и затаив дыхание, боясь, что одно твое движение — и все это исчезнет, улетучится.

— Я боюсь. Все кажется таким зыбким, нереальным, — прошептала она.

Ее мучили те же мысли, что и меня. Я взял в ладони ее лицо.

— Будто все во сне, да? — сказал я и поцеловал ее. Она закрыла глаза. — Открой глаза. Хочу, чтобы ты знала — это наяву.

Она улыбнулась и открыла глаза.

Потом она потянулась за халатом.

— Хочу пить.

— Лежи, — сказал я, принес воды из кухни и присел на постель.

Она пила воду мелкими глотками, словно ребенок, искоса поглядывая на меня. Левой рукой она придерживала одеяло на груди. Плечи у нее были обнажены, и от света, падавшего в окно с улицы, они казались призрачно-голубыми.

Я взял у нее стакан и поставил на журнальный стол.

— Спасибо, — сказала она и положила голову на мое колено.

Я погладил ее по голове. Она сказала:

— Так не может быть всегда, да?

— О чем ты?

— Да так. Не обращай внимания. Как чудесно пахнет сирень!

Сирень действительно пахла чудесно — нежной весенней прохладой.

— Два-три дня, и она начнет осыпаться, — сказала Нина. — Странно устроена природа.

Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.