Здравствуй, брат мой Бзоу - Евгений Рудашевский

С крыши капало; воздух был холодным и влажным. На тёмном небе не было звёзд. Амза сидел в углу; игривый свет костра почти не заглядывал к юноше, и он казался скорее духом, чем живым человеком. «Придумал ведь! Зря ты так, — думала Хибла. — Нравится тебе эта роль. Даут тоже переживал, так он не молчал… Наоборот, хотел наговориться. Зря ты так». Женщина поглядывала на младшего сына, но знала, что не обидит его, озвучив свои мысли.

Даут забавлялся ножом, вырезал по широкой дощечке угловатые узоры. Валера ломал пальцами семечки; пил вино.

— Щедрый стол, триста гостей — на три двора устроились. Невеста, говорят, — шик: красавица, лань! И Гваж любил её. Ему сорок два, ей двадцать шесть; лучше не придумать! Всё хорошо; говорили, такой паре жить в счастье, детей рожать. Гважу дед дом с виноградниками оставил в Гудоуте; жених собирался туда с невестой переехать; с ногою в стремени ждал свадьбу справить и проститься с родным селом.

Даут помог бабушке разворошить под таганом дрова. По апацхе силился жар; было приятным выставить ему лицо, и чувствовать, как сзади ветер холодит спину.

— Три дня гуляли. Гости начали разъезжаться. Ещё раз поздравили, просили молодожёнам хорошей жизни. Туран тоже собирался; и тут! — Баба Тина достала из котла ложку; коснулась её губами и промолвила: — Самое то! М-м… Всё, завтра надо курочку к обеду уложить.

Валера и Даут сдвинули котёл в сторону, чтобы костёр не изменил созревшего в тхкемали вкуса. Баба Тина села на скамью; поглаживая колени, продолжила:

— Утром… И молодец ещё, что дотерпел. Мог бы и ночью прибежать, но нет! Джигит! Утром Гваж на машине прямиком в село невесты поехал. Выстучал в калитку мать и отца Аничба. Те удивились такому приходу. А как увидели, что дочь их не светлее сухой земли, так и поняли, в чём дело. Тут гадать не нужно! Стояли без слов. Гваж сказал им: «Возьмите обратно вашу дочь. И положите её в гроб. Я из чужой хлёбки есть не стану». У-у! — баба Тина подняла правую руку; сжала губы. — Сказал это, словно из камня он, будто не отец с матерью его зачинали, а Айнар ковал. Какого ему было! Сколько боли, унижения! Настоящий джигит; не скрыл ничего. А девке поделом! Всё смотрят за ними, а толку? Ей теперь одна дорога — в речке утопиться. Родители примут, ругать не станут, но и слова другого ей не скажут больше. А если заметят, что топиться пошла, так не помешают. И правильно. Её теперь всякий позором встретит. И в жёны не возьмут. Вор и убийца на такую не взглянут! Да…

Историю эту пришлось выслушать ещё трижды. Приехал Туран и поведал виденное другими словами, но теми же эмоциями (они ослабнут, когда он повторит это новым слушателям в седьмой или восьмой раз; к десятому разу подробностей станет меньше, а к пятнадцатому Туран отмахнётся и скажет, что ничего интересного, собственно, не произошло).

Брат Хиблы приехал к Кагуа не только для повести, но так же выменять свежую рыбу на муку и солярку. Рыбзавод не платил Валере и Дауту последние два месяца. Поговаривали, что сломался один из холодильников, и деньги пришлось отдать для его ремонта. Негодовали от того, что зарплаты не достало лишь рыбакам-абхазцам; грузинам: механикам, токарям и прочим — выплатили всё в должный срок.

Следующим днём историю Аничба баба Тина повторила для Марины, затем — для Хавиды.

«Прав был Ахра. Люди слишком много говорят, — думал Амза. — Нельзя жить без быта, но ведь не обязательно обременять им и речь, и мысли. Хотя… если не быту отдаваться, то чему?» Этого юноша не знал.

— Наверное, мысли не лучше слов; не суетишься в речи, так суетишься в думах… Да, Бзоу?

Амза, лёжа на корме, гладил дельфина. Тот раскрывал рот, мотал головой, но был покладист, не уплывал, не просил об играх, словно понимал, что юноше нужно рассказать переживания и потом уж резвиться в радость себе и морскому другу.

— Знаешь, порой так хочется подумать о чём-то… мудром, нужном. Но… не получается. Такого прежде не было. Будто я нашёл в душе пустую комнату и не знаю, чем её уставить — не хватает кроватей, столов. А комната большая, и… это… тяжело, Бзоу. Если б мог я взять тебя в эту комнату! Тебе бы там хватило места. Попрыгать, конечно, не удалось бы, но ничего…

Амза рассмеялся, представив, как дельфин живёт в доме: мешает ходить, брызгается, заплывает под кровать. В смехе друга Бзоу нырнул; выпрыгнул в двух метрах от лодки — облил юношу. Это было приглашением к игре. Амза выпрямился; расширил грудь; стряхнул с ног сапоги и, громким голосом запев «джигиты на конях скакали до рассвета-а-а», обрушился в воду.

Мзауча юноша видел редко. Этим утром они встретились на берегу. Поздоровались и даже улыбнулись, словно не было вражды, и не случалось им драться. Лицо Цугба осталось некрасивым, но забыло следы ударов. Молодой Кагуа подумал, что приятно было бы увидеть шрамы, синие припухлости или скривлённый нос. В этом обозначилось бы его торжество. Позже Амза ругал себя за такие мысли.

— Послушай, — обратилась к нему вечером баба Тина, — я заметила, ты иногда говоришь с Ахрой Абиджем.

— Да, нанду. Он хороший человек.

— Это… конечно, ты сам смотри.

Помолчали.

— Я хочу только предупредить. Ты знаешь его мало, не успел понять, кто он на самом деле. Ахра Абидж — плохой человек. У! Не представляешь, сколько вытерпела его жена! Ведь он был пьяницей. Пил так, что мать не признавал, отца с чёртом путал. Только и бегал, спрашивал у всех чапру, а бывало, для самогона своего и персики воровал у соседей. Не знаю, что у них там дальше было. Кричали долго. Батал ругался. Мать схоронили — не выдержала. Ахра пить перестал. Сломал бочку, сжёг корыто — где спирт гонял. Да толку-то? Груз на нём остался. Чёрная у него душа, хоть он стариком умным делается. Что толком скажет, а что и не туда направит. Ты, дад, осторожней с ним.

Амза молча разглядывал, как суетится под мушмулой курица. Он любил бабушку, но понимал, что ей не следовало говорить подобное.

Дни лишились дождей, были тёплыми. Облака растаяли, и ночью небо тяжелело праздничной россыпью белых звёзд — до того густой, что в ней можно было угадывать любые, приятные воображению сочетания и образы. Луна худела, теряя левый бок.

Амза чаще кормил Бзоу; Валера заметил, что сын отдаёт до пятнадцати белуг и лососевых, но решил этому не противиться. Юноша, как и раньше, ждал, когда афалина откроет рот, потом укладывал рыбу ему на язык — длинный, тёмно-розовый, покрытый линиями — такими же, как у человека на ладони. Порой Амза кидал рыбу в сторону или прятал её за спиной, уворачиваясь от настойчивых тычков дельфина.

Бзоу не сглатывал рыбу, но принимался усердно подкидывать её. Ловил, подбрасывал снова. Иногда Амзе удавалось с кормы перехватить падающую белугу — дельфин закрывал рот пустым. После этого приходилось ложиться на дно лодки и, крича, прятаться от назойливого носа афалины. Наигравшись рыбой, Бзоу налету перекусывал её в три части: сглатывал туловище, а хвост и голову оставлял птицам. Чайки сопровождали друзей; не понимали, как именно дельфин выманивает у рыбака подачку, но желудком помнили, что в такой компании можно пообедать. Птиц было немного — от четырёх до шести. Они не тревожили друзей; качались по волнам в отдалении, приближались и причитали, лишь завидев еду.