Херсон Византийский - Александр Чернобровкин

– Какой ты меткий стрелок! Надо же, попал с такой большой дистанции!.. – льстиво улыбаясь, залился Моня.

Он не знал, что я жил в Одессе и знал азбуку еврейской жизни. Если тебя хвалят, значит, держат за лоха, которого надо развести.

– Сто солидов за лошадь, – оборвал его словесный понос.

– Да ты с ума сошел! – вскричал Моня. – Хороший конь стоит в два раза дешевле, а это не лошади, а жалкие клячи!

– Не нравятся, походи по базару, найди лучше, – посоветовал я.

– И найду! – брызгая слюной, пообещал он и снова пошел к Фритигерну.

Минут через десять вернулся. Другое правило еврейской жизни гласило: если покупатель вернулся, значит, он лох, которого надо развести. Хороший покупатель делает так, чтобы продавец бежал за ним, на ходу снижая цену.

– Сто пятьдесят за каждую, – первым сказал я. – Оплата сразу.

Он понял, с кем имеет дело. Красивые жесты и брызги слюны куда-то исчезли, остался холодный делец.

– У меня нет таких денег, – признался Моня.

– Возьму товарами.

– Хорошо. Сто отдам деньгами, остальное солью из расчета по шестьдесят солидов за лошадь.

Заплатив солью, он решил бы и вопрос лишнего груза. Две лошади не потянут столько, сколько двое волов. О чем я ему и рассказал. И вслух подсчитал, сколько он потеряет, не купив у меня лошадей. Моня слушал мои подсчеты внимательно и, хотя явно не успевал проверять их, ни разу не возразил.

– Если отдашь солью, то по сто сорок за лошадь, – потребовал я.

По моим прикидкам выгода его начиналась при цене менее сотни за лошадь. Видимо, я не учел какой-то фактор, потому что сошлись на ста десяти за каждую. Без седел и уздечек. Сотня наличными, сто двадцать солью.

Скифы отдавали лошадей, скрепя сердцем. Я даже подумал, что заплачут. Затем потаскали мешки с солью и успокоились.

– Будут у вас кони. Получше этих, – сказал я.

Имел в виду, что жизнь длинная, еще заработают, но по их лицам понял, что они приняли мои слова за обещание подарить каждому по отменному коню. Пусть ждут. Надеждой юношей кидают.

Негодных волов зарезали, содрали с них шкуры, в которые сложили засоленное мясо, лучшие куски. Нам достались худшие. Но халяве в зубы не смотрят. А Гарри так наелся, что не мог бежать, лениво плелся за арбой, которую волы тянули без былой резвости, ведь груза стало намного больше.

К вечеру добрались до паромной переправе через неширокую, но глубокую и быструю реку. Генеральный курс у нас был примерно на север, значит, это один из левых притоков Днепра. Через реку был натянут толстый канат, вдоль которого и перемещался деревянный паром, рассчитанный на одну кибитку. Обслуживали паром смуглые людишки, похожие на греков, но не греки. Жили они в мазанках на противоположном, высоком берегу. До захода солнца успеют сделать всего две-три ходки, значит, проторчим здесь, как минимум, до завтрашнего полудня.

Старший паромщик поговорил о чем-то с Фритигерном, но, как я понял по жестам, не договорились. С Моней тоже. Тогда он подошел ко мне. Худой, жилистый, в грязной, латанной рубахе и штанах, босой. Ногти на пальцах ног толстые и темные, будто сколки лошадиного копыта.

– Будешь переправляться сейчас? – спросил он на греческом с мягким акцентом, который я раньше не слышал. Может быть, это те самые бродники, которые будут портить кровь русским князьям?

Паромщикам, видимо, хотелось вернуться домой, но не гнать паром пустым. Фритигерну же и Моне не хотелось на ночь разрывать обоз. А мне лучше на том заночевать. В деревне, наверное, можно прикупить что-нибудь к воловьему мясу.

– Буду, – согласился я. – Сколько за перевоз?

Он протянул деревянный стаканчик.

– Что? – не понял я.

– Соль, – ответил паромщик.

Я набрал ему стаканчик серой соли:

– Так?

– Да, – подтвердил он. – Заезжай на паром.

Я поручил это мероприятие скифам, а сам разулся, снял шлем, кольчугу, шелковую рубаху, на которую сменил стеганку из-за жары, и штаны, сложил обувь, одежду и оружие на арбу. У меня на животе послеоперационный шрам от грудины до пупа, перечеркнутый восемью горизонтальными стежками, а на правом плече вытатуирована «роза ветров». И то, и другое производит глубокое впечатление на людей шестого века. И если татуировки здесь иногда встречаются, хоть и не такие красивые, допустим, гуннские воины наносят на лицо, чтобы казаться еще безобразнее, то выживших после такого ранения в живот никто не видел. Особенно сильное впечатление шрам произвел на Гунимунда, даже подошел поближе, чтобы рассмотреть. Под молчаливыми взглядами я поплыл через реку классическим кролем, которому научили в мореходке. Думаю, так красиво и быстро плавать здесь тоже пока не умеют. Вода была прохладная, бодрящая. Она как бы вымывала из тела усталость.

Дома паромщиков не были ограждены, что в эту эпоху всеобщего страза всех перед всеми я видел впервые. Вшивеньких заборов и тех не было. Переправа нужна всем – это и есть наилучшая защита. Сразу нашлись покупатели на одежду гуннов, их кинжалы, седла и уздечки. Взамен я получил хлеб, молоко, яйца и товарное количество вяленой рыбы, груз легкий и наверняка у антов стоит дороже.

Остальные переправились на следующий день. Моня – первым. Пока переправлялся Фритигерн, иудей умудрился обменять двоих коней и раненого вола на четырех рабочих волов и вяленую рыбу в немалом количестве. Фритигерн тоже купил у них пару волов. Видимо, продажа волов – дополнительный приработок паромщиков. Тот самый фактор, который учел Моня, торгуясь со мной. Паромщики тоже в накладе не останутся – обменяют у кочевников каждого коня на три-четыре бычка, которых охолостят, превратив в волов, и продадут другому обозу.

11

Городище антов располагалось в месте слияния двух рек. С двух сторон его защищала вода, а с третьей – высокий вал с частоколом из бревен. Такое укрепление годится против всадников, но не против пехоты. Значит, боялись только кочевников. Базар начинался почти сразу за воротами. Дальше в центре стояли юрты, возле них разнообразные мастерские, в основном кузни, а вдоль берегов – жилые полуземлянки, крытые соломой. Одна юрта была выше и больше остальных, в ней жил вождь, который в день нашего приезда отсутствовал. Возле каждой полуземлянки был вырыт погреб, а на самом берегу стояла «черная» банька. Население смешанное, с преобладанием алан и славян. Первые жили в юртах, вторые – в полуземлянках. Только этим и различались, потому что внешне были очень похожи и говорили все на смеси аланского и славянского с добавлением латинских и греческих слов. В мастерских в основном работали рабы. Поскольку рабство здесь патриархальное, то они были как бы бесправными членами семьи, рода. На въезде в городище с каждой кибитки взяли налог, мешок соли. Что ты там еще везешь – никого не интересовало. У византийцев налог на любой ввозимый в империю или вывозимый товар составлял его десятую часть. Торговая площадь представляла из себя полосу от берега одной реки до берега другой, разделенную посередине дорогой от ворот к юртам и дальше. Обе стороны полосы предназначались для кибиток, арб и телег с товаром, которых до нашего прибытия было маловато, а на берегах торговали с лодок. Некоторые лодки были метров пять-шесть длинной. Лавок в чистом виде здесь не было, но в каждой мастерской можно было купить то, что она производит. Первым делом я купил безмен и гири, чтобы продавать товар в розницу и взвешивать оплату при крупных покупках. При оптовых закупках преобладал бартер, но иногда расплачивались серебром, реже золотом, которое считали на вес, будь это монеты или слитки.