Мать Иоанна от ангелов - Ярослав Ивашкевич

В горницу вошел Казюк и доложил хозяйке, что приехал из Полоцка от иезуитов Юрай и хочет оставить лошадей у них во дворе. Да овес у него весь вышел, просит лошадей покормить. Привез он отца провинциала.

— Провинциал из Полоцка приехал! — со страхом повторила пани Юзефа и оглядела присутствующих.

Но, кроме нее, никого эта весть не встревожила. Володкович и Одрын, подпирая друг друга, шептались, поглядывая на сестру Малгожату и ухмыляясь, — оба изрядно выпили. Пан Хжонщевский все порывался взять сестру за руку, она же руку отдергивала и прятала в складках платья; пан наклонился к ней и весьма учтиво вел какие-то речи, предназначенные для нее одной.

Пани Юзефа встала и пошла выдать Казюку овес для Юрая.

Провинциал действительно приехал. Все трое — ксендз Брым, провинциал и ксендз Сурин — сидели за большим столом в доме приходского ксендза. Отец Сурин за эти дни похудел, почернел; не притрагиваясь к стакану с подогретым вином, он то и дело прижимал ладони к вискам, словно хотел сдержать бурлившие в его мозгу мысли. Порой его одолевали рыдания, тогда он склонял голову на стол, рядом со стаканами и тарелками, — казалось, это лежит отрубленная голова. Ксендз Брым косился на него исподлобья и только покряхтывал.

Крыся ревела, стоя посреди горницы.

— Алексий! — закричал с отчаянием ксендз Брым. — Алексий!

Появился Алюнь, почесывая голову.

— Алексий, чего это ребенок плачет? — страдальческим тоном спросил ксендз.

— Да она уписалась, пан ксендз, — невозмутимо установил Алюнь и унес плачущую девочку на кухню, потом возвратился с тряпкой и вытер мокрое пятно.

Все это время ксендз Сурин горестно, но тихо плакал; слезы струились по его щекам и увлажняли стол.

С ужасом исследовал он свою душу. Теперь он понимал, что само посещение раввина было началом, что оно заронило в него первую каплю яда одержимости. И в самом деле, размышляя теперь о событиях первых дней, он не вспоминал никаких иных поступков или речей, казалось бы, более для него важных, только видел пред собой черную бороду цадика Ише из Заблудова, и в ушах у него звучали слова раввина, как неустанное журчанье струящегося из земли родника. Что с ним было в эти несколько дней, он не помнил, лишь смутно вспоминалось ему что-то страшное и вместе с тем невероятно тоскливое. И теперь, когда он пришел в себя, когда его позвали предстать перед отцом провинциалом, он смотрел на всю свою духовную жизнь как на унылые руины, как на пустынную, голую равнину, где не цветет ни один цветок. От всего, чем был он прежде, остались лишь обломки — подобно ногам статуй, торчавшим в нишах дома, где жил цадик. Обломки добродетелей, обломки молитв, черные бездны вместо мыслей и опрокинутые подсвечники вместо светочей. Осталась лишь неизбывная дума о матери Иоанне, постоянно присутствовавшей в его воспоминаниях.

Он припоминал, что сперва бесы терзали его тело — он бился головой о стены, катался по полу, и телесная эта пытка вскоре повергла его в изнеможение. Затем они принялись за его дух и странным образом исказили его добродетели: и вера и любовь все еще пребывали в нем, как и прежде, однако изменилась как бы их субстанция, будто моль подточила их, и стали они какими-то податливыми. Безумный страх владел им — не прикоснуться бы ненароком к этим добродетелям, ибо они могут тут же рассыпаться; поэтому он лишь глядел на них, зная, что они в нем есть, но их не чувствовал. Мукой была сама мысль о них и возможность утратить их в любую минуту. А добродетели мелкие, вроде душевного спокойствия, терпения, кротости, умерщвления плоти, вызывали у него глумливый смех — настолько казались никчемными и ни от чего не защищающими. Катастрофа, постигшая в нем любовь, словно похоронила их все навек.

Не менее ужасной была мысль, что бесы, после этих двух дней, не ушли, а лишь заснули на дне его души: он прямо видел воочию, как в нем, омерзительно скрючившись, спят четыре черных чудовища, переплетясь черными конечностями, и чувствовал, что они могут пробудиться в каждое мгновение. Зашевелись они, и у него начнется дикая боль во всех суставах, но, кроме того, может рассыпаться в прах самое драгоценное, что у него еще было: мысль о матери Иоанне от Ангелов. До слез доводило радостное и горькое сознание, что он еще ощущает свое бытие, отличное от бытия сатаны, свое собственное, индивидуальное бытие, но странно обедневшее, бренное и сводящееся к одному лишь страданию.

— Боже мой, помоги мне! — произнес он.

И уже один этот вздох принес облегчение, сама возможность произнести слова "боже мой", как бы приоткрыла пред ним окошко надежды. Бесы во сне пошевелились, но не проснулись. И это уже было непостижимым счастьем.

Ксендз Сурин открыл глаза и огляделся кругом более сознательным взором.

Провинциал — тучный, спокойный, с крупным бритым лицом, на котором было разлито благодушие, — сидел против него, заломив руки. Толстые свежевыбритые щеки провинциала слегка отливали синевой — борода у него, видно, была бы черной. Когда он скорбно качал головой, щеки его колыхались, но и при этом горестном движении маленькие глазки светились покоем и кротостью. Даже неким удовлетворением.

— Ох, отче Юзеф, — произнес он наконец, и хотя телом был великан, голос из его уст исходил тонкий и бессильный, — что ж это ты здесь натворил? Так-то ты преграждал дьяволу дорогу, отрезал ему отступление? Ныне, когда мы уже помолились вместе, когда ты немного успокоился, подумай, поразмысли! Запираться на чердаке наедине с бабой? А что люди на это скажут? Какие в самом монастыре толки пойдут?

— Я не виноват, — возразил ксендз Сурин, и в изменившемся его голосе слышалось отчаяние, — не знаю, что это было… Я ведь уже покорил сатану, но нет, видно, бог меня покинул.

— А теперь? — спросил провинциал.

— Теперь… — повторил ксендз Сурин и вдруг, ударяясь головой об стол, зарыдал.

Провинциал и ксендз Брым понимающе переглянулись. Ксендз Брым выпятил губы с особым свойственным ему выражением, словно говоря: "Все пропало!" но ксендз провинциал слегка усмехнулся и пожал плечами.

— Ума не приложу, что делать, — сказал он. — А ты как мыслишь, пан ксендз? — спросил он своего друга.

Старик снова пристально посмотрел на него.

— Я полагаю, что ксендзу Сурину надобно тотчас возвратиться в полоцкий монастырь.

— И я так полагаю, — молвил провинциал.

Ксендз Сурин подумал о своей бессолнечной келье и увидел мысленным взором кипу скучных богословских книг, нагроможденных на полочке под окном, осиротевших книг, и припомнил все, пережитое здесь, в Людыни. И почудилось ему, что он живет здесь уже давно, что комнатка в амбаре стала ему родной, что только здесь он и жил по-настоящему. Вспомнились ему улыбка сестры Малгожаты от Креста, ксендз Лактанциуш и ксендз Имбер, и золотистый свет осеннего солнца в малой трапезной, где он впервые увидел мать Иоанну, и улыбка Казюка, и его почтительно повисшие руки. Нет, не хотелось ему все это покидать — и в то же время он ощущал в себе действие бесовских сил, подобное непрестанному кружению крови в жилах. Ужас его положения явился ему во всей отвратительной своей наготе, и ему стало страшно. Он безумно страшился мира, который его окружал, мира, чьи просторы — о, счастье! — были свободны от бесов. Там, напротив, полно было ангелов, о которых говорил реб Ише, там кишели легионы непостижимых существ, чьим предводителем был могучий Митатрон, но к ним его проклятой и обреченной душе, истерзанной грешными желаниями, уже не было доступа.

— Я хотел добра, — начал он слабым, робким голосом, который постепенно становился уверенней, — только добра. Охваченный великим состраданием к матери Иоанне, я молил бога, чтобы он дал мне претерпеть муки, которые терпит она. За ее душу я предлагал свою душу и как бы открыл в своем сердце дверь демонам, что владели ею. Бог услыхал мою мольбу…

— Ты ходил к цадику, — вдруг, вовсе не к месту, заметил старик Брым и горестно покачал головой.

— И вот я на дне. De profundis clamavi… [39]

Провинциал кротко развел руками.

— Любезный отче, — сказал он, — не вздумай господу богу указывать. Пути его неисповедимы, и, быть может, твое несчастье это тропа к величайшему счастью…

— Ах, отец провинциал, — вздохнул ксендз Сурин со все возрастающим отчаянием, — не говори мне о величайшем счастье. Я от него так далеко будто стою где-то у моста и вижу на другой стороне мать Иоанну, исцеленную мною, всю осиянную солнцем. А я стою во тьме, под крылом нетопыря, погруженный во мрак ночной. И мост этот мне не пройти.

— Но ведь ты ее исцелил, — опять не к месту вставил ксендз Брым.

Провинциал нахмурил брови.

— Еще неизвестно, исцелил ли, неизвестно, — жестко сказал он. — Жизнь хвали после смерти, как день — после захода солнца, учит Священное писание. Пусть не мнит о себе…