Возьми меня с собой - Патриция Филлипс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я их всех брошу ради тебя, Дженни. Ты значишь для меня больше, чем любая цыганка. Больше, чем Марта. Больше, чем Роза.
Мануэль дрожащей рукой гладил ее шею, плечи, но Дженни лежала отвернувшись. В отличие от него ее ярость и боль не могли с той же легкостью превратиться в похоть. Но, зная, как легко он может заставить ее воспылать страстью, она избегала смотреть ему в глаза.
– Дженни, забудь о том, что было сегодня. Я сумею тебя отстоять.
– А кто постоит за меня перед тобой? – язвительно спросила она.
Мануэль повесил голову.
– Мой ангел, я готов убить себя за то, что сделал. Жизнь моя, любовь моя, воскреси меня! Люби меня, и я заставлю тебя забыть о боли.
Дженни повернула голову и наконец заглянула в его глаза, влажные от раскаяния и страсти. Все произошло так, как бывало не раз. Он был для нее непостижимой загадкой, этот мужчина, принадлежавший сразу двум мирам. Она не знала, что именно в нем заставляет ее сжиматься от предчувствия удовольствия, того острого наслаждения, что он неизменно дарил ей.
– Ты обещаешь больше никогда меня не бить?
– Клянусь! Пусть речь зайдет о тысяче цыган, никогда! – прошептал Мануэль, целуя ее руку. – Я готов поклясться в чем угодно в обмен на твою любовь. Любовь по доброй воле, – добавил он, дыша на ее пальцы.
Мануэль удивил ее. Он не привык просить – преисполненный мужской гордости, он привык брать не спрашивая. Просить значило для него поступиться мужским достоинством.
– Ты правда меня любишь? – спросила она, протянув руку к его смуглому лицу.
– Люблю, люблю, распоследний я дурак. Мне плевать, что говорит Роза, мне плевать на сотни поколений моих цыганских предков, мне плевать на то, что другие цыгане меня осудят, я знаю только то, что я люблю тебя, моя маленькая горджио.
Он ласково провел тыльной стороной ладони по ее груди, поднял смятую юбку, обнажив белые крепкие ноги.
– Ты больше не злишься на меня из-за Берты? – спросила Дженни, накручивая на палец черный завиток.
– Нет, я весь в огне. Я хочу тебя, горджио!
Он зарылся лицом в скрещение ее бедер, лаская ее горячим дыханием. Она не могла бороться с подступающей волной. Страсть, неистовая страсть вела их за собой, горела в их глазах, широко открытых, потемневших, пожирающих друг друга. Мануэль накрыл ее своим телом, и они стали одним.
– Да, Мануэль, заставь меня забыть, – прошептала она.
– Ты забудешь, как тебя зовут, – ответил он, покрывая ее поцелуями.
Прочь, прочь от жалкого настоящего, от болезненных воспоминаний прошлого в пучину страсти, которая одна могла подарить ей забвение!
И в этот момент, весьма некстати, опять послышался тот же скребущий звук. Мануэль не придал ему значения – он решил, что это ветер царапает ветками о крышу вардо. Он был слишком возбужден, чтобы придавать значение чему-либо, происходящему во внешнем мире. Весь мир для него сосредоточился в ней, Дженни.
– О, Дженни, никогда, никогда не позволю я им отобрать тебя, – дрожа от страсти, шептал он.
Дженни слышала его голос словно издалека, она находилась на том пределе, за которым смысл слов уже не важен, важны лишь ощущения, а слова только мешают. Обхватив его голову руками, она прижала его губы к своим губам, чтобы заставить его замолчать, чтобы слова не мешали отдаться потоку страсти. Она с жадным восторгом побуждала его дарить ей все больше наслаждения, столько, чтобы мысленно унестись из этой нищенской кибитки, с грязной ярмарочной площади, из вонючего Саутуорка к звездам.
Но когда все закончилось, ничто уже не могло заслонить от нее уродливую реальность, ибо между ней и Мануэлем не было нежности, не было той теплоты, что способна страсть превратить в любовь.
К десяти утра следующего дня дождь перестал, но землю размыло, к обуви прилипали ошметки жирной грязи, да и все вокруг выглядело уныло и бесприютно. Но несмотря на непогоду, многие жители столицы все же не отказали себе в удовольствии посетить ярмарку, чтобы посмотреть на фокусников и дрессированных медведей. Солнце, наконец-то проглянувшее сквозь серые тучи, вызвало у публики бурный прилив веселья. Казалось, все сошли с ума в безумной погоне за удовольствиями.
Мануэль решил не показывать сегодня номер с лошадьми, он был занят другим делом – вместе с двумя моряками-иностранцами осматривал содержимое многочисленных бочек и сундуков.
– Очень хочешь погарцевать? – с ухмылкой спросил Мануэль, заметив хмурую мину Дженни – она явно не одобряла его подозрительные связи.
– Уж лучше отбивать зад верхом, чем шататься в толпе, где тебя того и гляди затопчут в грязь.
– Ты меня разочаровываешь, горджио. Раньше после страстной ночи ты бывала добрее, – заговорщически подмигнув, сказал он вполголоса.
Дженни улыбнулась. Она любила, когда Мануэль бывал и хорошем настроении. Жаль, что она все реже видела его таким.
– Верно говоришь. Иначе ты бы вообще перестал меня хотеть.
Мануэль громко рассмеялся.
– Ах ты, чертовка! Иди ко мне… Прямо сейчас, никто не смотрит, а если и смотрит, мне плевать. – Мануэль привлек ее к себе и громко чмокнул в губы. – Сегодня к вечеру я принесу тебе наряд как у королевы – с серебряной оторочкой. Что ты дашь мне в обмен? – прошептал он, касаясь ее губ языком.
– Это мне положена награда за то, что я вынуждена носить краденые наряды.
– Кто сказал, что наряд краденый? Ты мне не веришь?
– Нисколько.
Он снова поцеловал ее и, приподняв на руках, спросил:
– Ты окажешь мне услугу, любимая?
– Смотря какую.
– Отнеси от меня пакет владельцу лавки на Мейпол-стрит. Я бы сам отнес, но должен дождаться весточки от шкипера. Я больше никому не могу доверить такое дело.
Дженни взяла у него из рук небольшой, туго набитый мешочек из промасленной парусины – в таких, только раз в двадцать побольше, хранят свои вещи моряки.
– Эта улица далеко? – спросила Дженни, отправляя мешочек в вырез лифа. Жесткая ткань, царапала грудь.
Мануэль жадно облизнулся.
– Черт! Ты что, специально меня мучаешь? Как бы я сам хотел туда нырнуть. – Он привлек ее к себе, но, вспомнив о деле, отпустил. – Пойдешь по Хай-стрит, потом свернешь направо. Лавка как раз напротив тюрьмы, не пропустишь. Они пойдут с тобой.
Из-под дерева выступили два крепких цыганских парня и штанах из домотканой холстины и в ярких косоворотках. Мануэль часто использовал их в качестве посыльных, поскольку они обладали весьма ценными для посыльного качествами – оба были немые и не умели ни читать, ни писать.
– Можешь не торопиться, до полудня я все равно буду занят, и смотри, – добавил он, – не заигрывай ни с кем на улице: эти лондонцы такие проныры – шасть под юбку, не успеешь и глазом моргнуть, а мне всем им глотки резать недосуг.