Кайнокъ - Юрий Козлов

Вот какая правда стояла за словами стариков — жили с того.

Пирогов глядел на их кряжистые фигуры, неулыбчивые умные лица и чувствовал себя чужаком. Да он и был чужак, ибо все, что происходило здесь четверть века назад, было до него, до его появления на свет.

Председатель сельсовета, немолодой, хворый, ломаный, битый в прошлую мировую и гражданскую войны, Иван Никитич Смердов дождался, когда старички удовлетворят любопытство Корнея Павловича, вынул из самодельного шкафчика обычный груботканый мешок, прошитый на несколько рядов со всех четырех сторон, встряхнул им — во сколько! — и поставил на стол перед Пироговым.

— Семьдесят три тысячи! Принимай!

Корней Павлович отрицательно головой мотнул, руки за спину спрятал.

— Сами повезете. Сами в банк сдадите. Я лишь сопровождать буду.

— Сам? Один?

— Мало?

Ночевать он пошел к Смердову. Поужинали картошкой с салом, растопленным на сковороде, заели малосольным огурцом. Потом уединились в боковушку, где было постелено Пирогову. Разговорились.

— Как у людей настроение?

— Да как! Неважное настроение. Газеты вертят, ищут, не написано ли, что война на победу пошла. А она не идет… Ты бы выступил перед народом.

— Я ведь тоже не знаю, когда она… на убыль. Затянулась.

— Все равно выступи. Ты ведь начальство какое! С района! Военный. Скажи, какие твои наблюдения за всем ходом. Поищи, нет ли в истории таких случаев. С Наполеоном — чем не пример? Заманили, растянули его по Руси широкой, а потом рога срезали. То, мол, и Гитлеру будет, только еще хуже.

— Об этом же товарищ Сталин сказал.

— Хорошее слово повторить не грех. Нынче как позвонили, что ты выехал, народ зачастил в правление, в Совет. Увидеть тебя хотят. Люди-то. Поговорить.

— Поговорить — не вещь. Но что нового, нового-то что скажу? Когда приезжий «сверху» начинает старые газеты пересказывать, это еще хуже. Значит, нет ничего утешительного и у начальства. Значит, дело худо, совсем худо… Я ж ведь и сам листаю газеты, ничего понять не могу. Бьем мы их страшным боем с первого дня войны, а, видать, не до смерти, потому как нет им конца, лезут, что твои тараканы. Вон куда прут! К Волге!

— О! Вишь как тебя самого забрало? Чего ж о неграмотных людях толковать. Те же недоумения, тот же вопрос. У некоторых тоска в глазах. Боятся.

— Не верят в нашу победу?

— Верят. Но… Очень уж больно. Понимаешь? Вчера почтари привезли десятую похоронку. Сколь их всех тут мужиков было? Деревня! А уже десятая. А к победе сотая, поди, объявится, будь она неладна…

— Но уж… — смягчил Пирогов, но других слов не нашел.

— Да уж, — решительно сказал Смердов. — Насмотрелся я на эти войны. Две за спиной. Поверь, стрижет она, проклятая, солдат, как конная косилка. Но одно дело там быть. На войне. Видно из окопа не очень далеко, но если голова не мякиной занята, разглядишь, откуда тебе грозят, придумаешь, как перехитрить врага. А не перехитришь, что ж, одно утешение, что закончились твои страхи. Разом… Другое дело здесь, в тылу… Мужик уже землей присыпан, а баба с ним, как с живым, еще разговаривает. Разговаривает и понимает, что может в эту секунду, в следующую… А если это мать?.. Трудно словами… Не мастер я. Нутро понимает, слова на язык не идут.

Корней вспомнил вдруг Лизку: «Тошно тому, кто сражается, а тошней тому, кто останется». Удивился, как это у нее точно получилось. Сказал задумчиво:

— Немцы ведь тоже получают похоронки. В Берлине, еще где… А вот ведь новых и новых посылают на убой.

— Сперва они не думали всякое такое. Когда начинали-то. А теперь озлились за эти самые новые похоронки, мести требуют. Так я думаю.

— Это как сказка про белого бычка.

— Верно. Только откуда ж они, сказки-то, берутся? Из жизни. Хошь, я тебе на ночь подброшу одну-две. Для раздумий.

— Сказку? — недоверчиво переспросил Пирогов.

— Чистая правда. А послушаешь, не поверишь… Ну, например… Ударцев тебе рассказывал о памятнике?

— Каком?

— Значит, не в курсе дела ты… О том памятнике, что у въезда в село стоит. Видел? — Пирогов кивнул. — Так это четвертый по счету. Четвертый обелиск! Первый разрушили в тридцатом. На другое утро после похорон встали люди, а памятника нет. Вчера был, а сегодня нет. И могила сровнена, и обелиск под гору спущен… Сколько тогда крови людям попортили, искали — кто! Двоих арестовали по подозрению, теперь ясно, что зря. Обелиск тот подняли на место. И снова одну ночь не простоял он… Вот какие шаньги! Поручили мы тогда комсомольцам выставить тайные посты, проследить за мерзавцем. Памятник восстановили снова. Каменный сделали, вырубили на граните серп и молот, звездочку. Месяц комса день и ночь следила — придет не придет. Потом осень наступила. Сняли мы посты. И тот таинственный присмирел… На десять лет припух тайком. А мы скоро и думать забыли о том происшествии. Не до того. И вот, представь, двадцать второго о войне сообщили, утром двадцать третьего встали колхозники — матушки! — памятника нет! Вот какие шаньги…

— Так это сказка или… — снова переспросил Пирогов.

— Или! — значительно сказал Смердов.

— Кто под памятником?.

— Наш первый председатель. Председатель Совета. Бедовый мужик был… Крутой… Горячий… Не всегда правый, но кто скажет нам, где та правда, что мягенькая, как лен… Ударцев здесь жил месяц. Почти безвыездно. Перебрал всех, кого хоть на мякине зацепил. И не нашел… Он и потом еще наведывался. Да куда там! Хитрый зверюга оказался, ни голосом, ни волосом не выдал себя.

— И до сих пор не выявлен?

— Живет! И уж он-то, поверь мне, не за нашу победу молится.

Корней подхватился с краешка кровати, на которой сидели они оба, крутнулся на каблуке. Комнатка узенькая была, не разбежишься. Одернул машинально гимнастерку, снова сел.

«Живет! — эхом пронеслось в голове. — Живет! А Михаил в земле лежит… Всех перебрал, но не нашел. А потом, выходит, нашел… Нашел… И поскакал во весь дух. До того поворота… Черт!.. Сбавь пары, Пирогов. Сбавь…»

— Вы говорите… Ударцев… наведывался и потом. Когда он был здесь в последний раз?

— Последний? — Смердов прикрыл глаза, припоминая дату.

— Последний раз я видел его здесь в июне.

— С кем он встречайся?

— Со мной. С председателем колхоза… С секретарем партячейки. С кем еще? Знакомых у него тут… Ну чтоб друзья — не было. Он ведь был немножко… суровый. Его побаивались…

— А мне подсказывали, что у Ударцева здесь зазноба была, — слукавил Пирогов.

Смердов брезгливо скривил рот. Корней Павлович решил было, что эта красноречивая гримаса предназначена Михаилу, но увидел вдруг, как построжели, сделались колючими смердовские глаза и понял, что сам напоролся.

— Это одна из рабочих версий, предложенная мне, — сказал поспешно.

— Я, может, не понимаю, что такое версия… Но ты плюнь в морду тому трепачу. Кто кого за глаза хулит, тот трусит его. Так я думаю… Ты ж сам знаешь, каким Ударцев был: не подступись…

— Видеть-то видел. Но на всякий роток не накинешь платок, — с облегчением и радостью отступил Пирогов. — Вы говорите, что последний раз Ударцев встречался с вами. Разговор не помните?

Смердов подумал. Желтое недужное лицо оставалось сосредоточенно мрачным. Прикрученный фитилек лампы едва теплился оранжевым огоньком. Казалось, он не столько освещал комнатушку, сколько сгущал, чернил тени в ней и под глазами, восточными скулами хозяина.

— Кражи его интересовали, — ответил уверенно, коротко, будто вызов бросил: дальше, мол, что?

— Кражи? А что, у вас есть кражи?

— Бывают.

— Я не встречал в бумагах Ударцева ни одного заявления… И потом, это больше по… по части милиции.

— А их и не было, заявлений-то… Он с каким-то прицелом… Так я понял… Собрал мужиков, баб, стал расспрашивать, как перед войной с воровством обстояло. Как последний год…

— Именно последний год?

— Да. С июня по июнь. Требовал все вспомнить.

«Так-так-так, — отмстил быстро Пирогов. — Кражи… За целый год… И как перед войной… Сравнивал?.. Сравнивал, похоже… Но для чего?»

— Что ж вы ему рассказали?

— Все как есть. До войны лет десять не было у нас краж. Ну если и стучалось, то по мелочи… Баловство больше. Ребята в огород залезут… Улей кто потревожит… Строго у нас с этим было. Вся к знал.

— А Ударцев?.. Ударцев-то что на это?.. На кражи?..

Смердов пожал плечами.

— Чего он скажет? В книжку — была всегда при нем такусенькая, — сложил указательный и средний пальцы, выпрямил, отчеркнул большим две фаланги. — В такусенькую вот книжку закорючек набросал. Потом полистал немного и промямлил так… Для формы, думаю, чтоб не молчать… Что-то вроде: у вас терпимо еще… Скорее всего он всем так говорил, чтоб не будить зверя… Такие шаньги.

«Ударцев ничего не говорил просто так. И не делал, — вспомнил Корней Павлович. — Надо повторить его ход. Не выявит ли он замысел. И все остальное: памятник, кражи…»