Искусство любовной войны - Марта Кетро

Обе эти роли — плохие, скверные, не живите так, не надо, нужно жить иначе, но сеточка — она вот она.

Не отрекаются любя.Ведь жизнь кончается не завтра.Я перестану ждать тебя,а ты придешь совсем внезапно.А ты придешь, когда темно,когда в стекло ударит вьюга,когда припомнишь, как давноне согревали мы друг друга.И так захочешь теплоты,не полюбившейся когда-то,что переждать не сможешь тытрех человек у автомата.И будет, как назло, ползтитрамвай, метро, не знаю что там.И вьюга заметет путина дальних подступах к воротам…[10]

Володарский в моей голове

Иногда я думаю, мне нужен такой гнусавый Володарский в голове: «На самом деле он говорит:…». Нормальные девочки (ТМ) всегда с ним живут: «Он никогда не признавался в любви, но я не сомневалась, что…»

Мужчина прямо сообщает, что ему с ней замечательно, но в планы на будущее она не включена. А девушка ласково обнимает его и понимает: «Боииится».

Мужчина молчит, а она считывает сурдоперевод с кончиков пальцев. Зачем ей слова, если в машине он поставил «Quizas» — значит, всё возможно.

Мужчина исчезает — наверное, рыдает где-то от ужасов нелюбви.

Я точно знаю, потому что у меня тоже был свой володарский. Но однажды он устал, лёг, вытянувшись под низким сводом моей маленькой головы, и умер от переутомления. Невыносимо стало всё время превращать «нет» в «да» и «nunca por nunca» в «quizas».

Впрочем, без внутреннего голоса я не осталась, но закадровый текст теперь чаще всего звучит в переводе Гоблина. Он грубо сообщает, что «get lost!» означает «отвали», а не «я заблудился, прости, у меня трудный период». Более того, он помнит, что «возможно» подразумевает «никогда», не читает между строк, не толкует вздохов, отказывается принимать невербальные послания и даже не конвертирует чувствительные ролики в нежные признания. «Если хочешь сказать мне слово, попытайся использовать рот», — цитирует он неприятным голосом, и я киваю — в самом деле. А если у тебя нет для меня даже слова, то у тебя нет ничего.

Иногда я чувствую, что это обедняет жизнь, лишает её игры, флирта и нюансов, делает простой, как мясо, и скучной, как вода. И я думаю, неплохо бы всё вернуть, выкопать володарского, но как представлю, что придётся ловить сигналы, а не слушать, угадывать, а не узнавать, предполагать и не спрашивать, и только лишь надеяться, — такая тоска, девочки, что ну его. I’m too old for this shit.

Болять мои раны

Известно, что порядочный ребёнок сразу после букваря прочитывает медицинскую энциклопедию, но я была сор-трава, сама не желала, поэтому требовала у папы читать мне «Атлас первой помощи» задолго до постижения азбуки. И лучше всего я помню оттуда картинки: схематичные руки-ноги и жгучие красные пятна на них. Человек без раны не более чем силуэт, плоть проявляется, когда на ней распускается этот цветок, — так мне казалось. Я знаю семь имён: резаные, рубленые, рваные, ушибленные, укушенные, колотые и огнестрельные. Я зачем-то помню, как бинтовать голову. Мужчина, хотите, я вас забинтую? Вы станете красивый.

Ещё в списке книжек, которые папа читал мне на ночь до школы, был «Петр Первый», «Поднятая целина» и «Графиня де Монсоро». Как вы помните, людей там ранят и убивают направо и налево, особенно у Дюма, — сюжет путешествует от одной неестественной дырки в теле Бюсси к другой, то в бедре, то в плече. В русских книжках предпочитали сразу рубить головы и стрелять, но и там встречались красиво недобитые герои. И я так понимала, что мужчину делают его раны.

Потом я выросла, страшно поумнела, самостоятельно прочитала букварь и ещё несколько книг и поняла, что вывод мой был узок: не только мужчину, но и женщину. Если ещё чуть шире — человека делает боль. Опыт, полученный не через боль, ощущается как менее ценный. Лучший способ лечения — вычистить язву до кости (желательно собственноручно), залить перекисью, и никаких обезболивающих, чтобы контролировать процесс. Если отваливается спина или нога, нужно обязательно «разрабатывать», расхаживать мышцы, наплевав на раскалённую спицу в теле. Вообще, всё нужно преодолевать, пробуждая за счёт стресса дополнительные резервы организма.

Сама не знаю, как жива осталась с таким подходом.

Естественно, это касается не только плоти, но и духа. Как это — всё хорошо? Что, вот так, встретились, полюбили друг друга, поженились и счастливы? Я даже не вспомню у себя отношений, которым не было бы препятствий — чтобы ни я, ни мужчина не имели в анамнезе разбитого сердца или обязательств крепче железа. Оно, конечно, всё потом как-то устраивалось, но если вначале не пришлось как следует пострадать, то это ерунда какая-то, а не отношения, их и считать не стоит.

Тут, конечно, должна быть торжествующая кода — «а теперь я…».

Но я же не в глянец пишу, а значит, честно хочу понять, сколько правды в постижении жизни через боль. «Легко пришло — легко ушло» — разве это редкость? Человек и животное гораздо лучше вырабатывают рефлекс на отрицательное подкрепление (на положительное тоже могут, но медленней). От ран остаются шрамы, от радости — ничего. Служение через жертву и подвиг убедительней, чем через ровный повседневный труд. И да, мужчина скорей запомнит женщину, которая сделала его несчастным на год, чем ту, с которой он был счастлив несколько лет. И любовью наверняка назовёт именно мучительную историю.

Поэтому я даже не вижу виктимности в уверенности, что чаще всего успех приходит через боль, — это лишь результат жизненного опыта.

Виктимность, наверное, в полном отрицании иного пути. Мне приятно верить, что есть и другие способы.

Фильмы, которые смотришь в детстве, это, конечно, страшная штука, потому что как сформируют понятия о прекрасном, героическом и правильном, так и живёшь с ними до конца дней, почти ни о чём не подозревая. Изредка только осознаёшь, что твой собственный зверски оригинальный стиль, тщательно изобретаемый полжизни, оказывается, снят с актрисы, чьё лицо ты разглядела во всех подробностях, пока пускала слюни в кроватке с высокими бортиками.

И представления о базовых понятиях типа любви и понтов не то чтобы плод личного трагического опыта, а калька с киношных историй, которые смотрели родители, пока ты строила из кубиков, вроде даже спиной к телику. До сих пор помню голубоватые отблески экрана на мамином лице, как я следила за сюжетом, наблюдая смену выражений, и мне даже не нужно было вникать в смысл. Она восхитительно умела плакать: глаза светлели до виноградной зелени, делались прозрачными и переполнялись слезами. Или вдруг черты обретали чёткость греческой геммы — это когда про гордость и жертву. Я несколько пугалась тогда, потому что мама явно отстранялась, заворачивалась в пуховый платок и уходила в разбитых сапогах куда-то на подвиг — и всё это не вставая с дивана.

И я тогда оборачивалась и смотрела, кто забирает её сердце. И запоминала.

Впрочем, мы не всегда совпадали с ней в оценках: например, Мону-Вертинскую и белошвейку Полину Гёбель она в глубине души полагала шалавами, а я находила невозможно крутыми. Самым шикарном эпизодом «Звезды пленительного счастья» я считала тот, где Полина венчалась со своим дурачком. После обряда жениха сразу же забирают жандармы, невеста кидается к нему, её роняют в грязь — оттого, что заговорила по-французски, — но тут вмешивается офицер. Её поднимают, и он предлагает:

— Мадам, я могу передать вашему мужу всё, что вы хотите ему сказать, на языке, установленном правилами.

И она смотрит на него с идиотически светлым лицом и отвечает:

— Передайте ему, что я очень счастлива.

«Ваша жена просила вам сказать, что она совершенно счастлива».

Понимаете ли вы теперь, как выглядит совершенное счастье для меня?

Тебе на короткий миг вернули любимого человека, потом провезли мордой по грязи — за неимением жандармов, это вполне могут быть не только обстоятельства неодолимой силы, но и сам любимый человек, — и теперь вы расстаётесь на неопределённый срок.

Но. Ты получила, что хотела, ты всё сделала правильно и чертовски красиво, у тебя есть сильный поступок, понимающие зрители и хорошая реплика. Ну и балбес этот есть, да.

И ты совершенно, совершенно счастлива.

Какой ты негодяй?

Мои разговоры с близкими друзьями напоминают комментарии к тесту «Какой ты негодяй?».

— Там пишут, я хладнокровный негодяй, а я, между прочим, эмоциональный.

— А в Интернете говорят, я циничная, они рехнулись — я циничная? Я цветок.