Операция «Гадюка» - Кир Булычев

Никита Сергеевич сделал паузу, и Берия нарушил ее:

— Я готов выполнить любое задание партии.

— Да помолчи ты, не во вражеский тыл с бомбой посылаем. Задание твое — остаться в этом подвале.

— Зачем?

— Чтобы окончательно разоружиться… Потому что сейчас ты даже смерти недостоин.

— Я готов, — поспешил сказать Берия.

— Мне интересно узнать, — Хрущев проговорился, нарушив правило — говорить только от имени партии, — в какие отношения вступали за спиной у партии некоторые члены Политбюро, какой заговор они готовили… если, конечно, они готовили какой-нибудь заговор.

— Кого именно ты имеешь в виду, Никита Сергеевич?

— А ты подумай, кто замышлял, кто устраивал заговоры, ты скажи всю правду партии. И если в наших рядах есть невиновные, то на них не следует напраслину возводить. Ни в коем случае. Меня интересует только объективная информация. Мы, как ты знаешь, решили восстановить ленинские нормы партийной и общественной жизни.

— Я сам настаивал…

— Помолчи. И поэтому совершенно недопустимы наговоры на верных сынов и дочерей нашей партии. За это мы будем беспощадно карать, товарищ Берия.

Что за оговорка!

— Но если вы знаете нечто важное, государственно важное, то придется вам об этом рассказать. Понял?

Хрущев поглядел в глаза Берии — получилось неубедительно: Хрущеву не удалось вогнать себя в истинно гневное состояние.

— Как конкретно, понимаешь… это делать будем? — спросил Берия.

— Конкретно — сядешь и напишешь. И не то, что в бумаженциях, — это мы уже изучили. Конкретно, по именам, никого не жалей. И если знаешь что обо мне — пиши, говори, невзирая, понимаешь?

— А мне бумаги не дают, — сказал Берия. Это был не самый умный ответ, даже глупый, но Хрущеву он понравился.

— Значит, так, — сказал он. — Ты расстрелян, Лаврентий Павлович. Казнен по приговору суда.

Хрущев посмотрел на большие наручные часы.

— Полчаса назад расстрелян. Труп твой, как понимаешь, кинули собакам.

— А вот это недопустимо! — почему-то вырвалось у Лаврентия Павловича. Хотя в той ситуации метод расправы с телом не играл решающей роли.

— Удивительный ты человек, Лаврентий, — сказал Хрущев. — Какие могут быть запросы?

— Я — грузин, Никита Сергеевич. Для нас, жителей Кавказа, надругательство над телом мертвого врага — позор для убийцы!

— А значит, ты никогда… ни разу? Все твои враги похоронены под оркестр на Новодевичьем кладбище?

«Он еще улыбается! Ну, я до тебя доберусь, сука!»

Берия отвел глаза — они его выдают. Но теперь он знал: тибетские мудрецы не соврали — он выберется отсюда, он еще покажет этому хохлацкому недоумку!

— Молчишь? Ну и правильно делаешь. Кавказец нашелся! Да твое имя на Кавказе будет проклятием!

— Врешь! Я национальный герой грузинского народа!

— Я тебе больше скажу. Твои грузины, конечно, нуждаются в святом, в пророке. Так они пророком Сталина сделают. Молиться ему будут, тело его из нашего Мавзолея к себе в Гори утащат, будут там шахсей-вахсей вокруг танцевать!

— Это мусульмане — шахсей-вахсей.

— А, все равно, все вы чернозадые.

— Мы христиане.

— Вы христиане? А кто у нас большевик-ленинец, кто у нас интернационалист?

Как тянуло Лаврентия Павловича оборвать эти кощунственные провокационные высказывания. Но надо терпеть. Настоящий великий человек отличается от политического авантюриста тем, что умеет терпеть. И ждет нужного момента, чтобы ударить внезапно и беспощадно. Этому нас учил великий Сталин.

— Сталина твои грузины святым сделают, — повторил Хрущев. — Для того чтобы твое имя с навозом смешать. Так удобнее — есть мерзавец и есть святой. Я тебе точно говорю.

— Я устал, — сказал Берия, — меня ноги не держат.

— Что делать, — вздохнул Хрущев, — второго стула в комнате нет, сам видишь.

— Я на пол сяду, — сказал Берия.

Ему стало все равно. Он уже немолодой человек, он провел много недель в ожидании ужасной несправедливой смерти. Он совершал ошибки в жизни, и его можно критиковать, но за что же его так мучить?

— Ты получишь бумагу и канцелярские принадлежности, — сказал Хрущев. — Ты будешь работать, ты запишешь все, что хранится в твоей голове. Я буду знакомиться с твоими писаниями и, может, даже еще побеседую с тобой. Но теперь учти одну вещь и заруби ее себе на носу: для всего мира, включая нашу партию, включая членов Политбюро, — ты умер. Тебя нет. Ты — горстка пепла в общей могиле. И ты не заслуживаешь иной участи, потому что земля еще не носила такого злодея и убийцу, как ты. В любой момент я могу прекратить эту отсрочку и ликвидировать тебя.

— Зачем мне писать? — Берия переступил с ноги на ногу. Его охватила та тупость, что бывала на экзамене, — становится все равно, только кончайте ваш экзамен, господин учитель.

— Ты будешь писать, — сказал Хрущев. — Потому что, пока ты пишешь, у тебя остается надежда, что я тебя помилую. Или надежда на то, что меня сковырнут дорогие мои товарищи и соратники — знаю я им цену! Ты будешь писать, потому что надеешься, что я использую тебя как союзника — тайного или явного, что ты понадобишься мне как неожиданный свидетель на каком-то еще процессе. Понимаешь?

— Мне приходилось давать такие обещания, — сказал Берия.

— А я тебе не даю обещаний. Я тебе обещаю, что тебя расстреляют, как только ты напишешь последнее слово. Но не пытайся тянуть время. Может, я тебе дам неделю, может, месяц… может, до Нового года. Но я тебя потом расстреляю, потому что кому нужен человек, уже казненный, а?

И Хрущев засмеялся — громко и ненатурально.

Он не вставал, но подал какой-то знак — наверное, под столешницей была кнопка.

Дверь заскрипела, вошел незнакомый капитан.

— Уведите, — сказал Хрущев.

— До свидания, Никита Сергеевич, — сказал Берия.

Хрущев не ответил и не посмотрел на него. Это был плохой знак.

Но ведь человека не убили в день, когда должны были убить.

Новая камера была совсем другой. Правда, тоже без окна.

Койка застелена простынкой — простыней Берия давно не видел. И подушка в наволочке. Откуда-то притащили канцелярский стол без ящиков. Стопка бумаги для пишущей машинки, нелинованная — он сразу попросил линованной, и ему принесли две толстые общие тетради в синих клеенчатых обложках. Писать пришлось карандашами, карандашей было три — если затуплялись, можно позвать, чтобы сменили, — но он рассчитывал так, что трех заточенных карандашей хватало на рабочий день.