Жили-были, ели-пили. Семейные истории - Екатерина Рождественская

Роберт рос у бабушки в Омске, мама училась в Омском медицинском институте и параллельно работала директором начальной сельской школы. Времени на семью, конечно же, не было. А тут война. Институт окончила весной 1941-го и летом ушла добровольцем на фронт, служить в медсанбате. Сын оставался с бабушкой, и когда в 1943-м ее не стало, Вера приехала на четверо суток, чтобы забрать его с собой. Первым его вопросом было: «Мам, а кто я?» «Ты мой единственный любимый сын, а что?» «Меня дразнят в школе «немцем» – имя Роберт, отчество Станиславович, фамилия Петкевич, вот и разбери, кто я». Вера объяснила тогда, как могла, что Роберт – в честь секретаря крайкома партии Роберта Эйхе (модно было в чью-то сомнительную честь детей называть), так что никакой ты не немец, а простой советский мальчик. Решила она забрать его и сделать сыном полка – такое часто тогда практиковалось, даже форму ему по дороге сшила из запасной гимнастерки, но в одночасье передумала, поскольку в ее части началось контрнаступление, и решила отправить Робку в детский приемник. Сначала, правда, он немного пожил с ее сестрой, потом его направили в военно-музыкальное училище по классу аккордеона, а потом в детский приемник Наркомпроса. А когда уже взрослый Роберт писал о том, что жил во время войны в приюте, баба Вера обижалась: «Сколько ты там провел? Ладно тебе!» Видимо, то время, что он там прожил, растянулось на годы в его детском восприятии и запомнилось на всю жизнь.

Когда в конце войны отец Станислав погиб на фронте, сын в 14 лет из Роберта Станиславовича Петкевича превратился в Роберта Ивановича Рождественского – Вера вышла замуж за полковника Ивана Рождественского.

Папино первое стихотворение, напечатанное в газете. 1942 г.

Нрава баба Вера была сурового, прямолинейного и очень напористого. Командирского, короче. После войны резко изменила свою врачебную специализацию и из хирурга превратилась в офтальмолога. Спустя много лет она сама вдруг об этом заговорила: «Во время войны дала себе слово, если выживу, буду заниматься чем-то другим, но только не хирургией. Кровищи навидалась на всю жизнь. Мальчишки искромсанные, под хирургическими столами тазы с ампутированными руками и ногами, крики, хрипы. И всюду кровь. Вот и выбрала для себя самую бескровную врачебную профессию – офтальмолог. После всего этого кошмара».

Хотела, чтобы и я стала врачом. Я и сама об этом мечтала, зачитываясь в детстве книгами из ее библиотеки – дореволюционным «Справочником практического врача», «О природе микробов и вирусов», из всех других книг выделяла, вероятно, за романтичность названия «Этюды желудочной хирургии», а к «Атласу огнестрельных ранений» в десяти томах привыкала долго, поскольку картинки оттуда были не для детского глаза. Больше всего, конечно, мое неокрепшее воображение было поражено «Неотложной хирургической урологией» с фотографиями и схемами. А «Глазные болезни» никак не могла дочитать до конца, сколько ни пыталась, – не моё, видимо, офтальмология.

В старших классах, почти решившись наплевать на химию и стать врачом, ходила на операции к знакомым хирургам. Гениальный кардиолог Слава Францев пускал меня на операции, где штопал новорожденных – латал пороки сердца. Однажды, чтобы напугать или проверить выдержку, брызнул на меня кровью из вены, залив мне рукав халата, и хитро ждал, как и куда я буду падать в обморок. «Дядя Слава, вам что, делать больше нечего?» – спросила я как начальник. Дядя Слава крякнул и сказал: «Ну ты даешь, старуха!». Но больше во время операции со мной не шутил. Ходила к Лёне Рошалю, смотрела операции по удалению части легкого. К Белле Грановской – принимала с ней роды, удаляла матки, делала аборты и кесарева. Ну не делала, конечно, а жадно смотрела, запоминала, восхищалась, сочувствовала. Работала в приемном покое Боткинской. Совсем недолго, но было. Так хотела лечить, но не смогла победить химию и математику. Не судьба. Хотя, когда приезжала к бабе Вере на дачу в Переделкино, продолжала сидеть в комнате под лестницей, где находилась библиотека. Дачу купили в 1963-м у какого-то генерала. Сам дом, как говорили, «засыпной» – между двумя рядами досок засыпался шлак, который сохранял тепло, – строился еще пленными немцами по модной тогда технологии. Дом, собственно, с небольшими перестройками и доделками, стоит почти в том же виде и теперь. Тепло сохраняет. Печка, с желтоватыми обливными изразцами, исправно работает до сих пор. Отапливает две комнаты – гостиную и ту, которая под лестницей, где у бабы Веры впритык к задней стороне печки стояли книги. Они всегда были теплыми. Я выбирала том побольше, потолще и потяжелей, вытаскивала его с трудом из теплой тесной компании и садилась у окна разглядывать. От книг всегда пахло ветхостью, пылью и важностью. Там столько было информации! Как обрабатывать рану, как накладывать повязку, вырезать аппендицит, делать укол в глаз, фиксировать деревяшкой руку, если ничего другого для этих целей нет, вправлять вывихнутую ногу и делать искусственное дыхание. Не все из этих знаний мне в жизни пригодилось. Кроме искусственного дыхания. Делала его отцу…

Баба Вера была ярой коммунисткой: ездила по школам с рассказами о войне, каждый год 9 мая надевала свой тяжеленный полумужской пиджак, обвешанный орденами и медалями и шла к Большому театру, взяв с собой еще для весу кого-нибудь из нас – меня или сестру. И писала мемуары. И всё время жила в той войне, возвращаясь при каждом удобном и неудобном случае к воспоминаниям об этих четырех ужасных годах. Оно, конечно, было понятно. Так всем пожертвовать, потерять мужа, мать, отдать сына в детский дом… Зато исполнила долг перед родиной.

Баба Вера с Ксенькой перед тем, как пойти на парад. 9 мая

Отцовский рисунок ансамбля военного музыкального училища

Письмо маме на фронт из детского дома

Пельмени по-рождественски и пирог по-герасимовски

Когда мы приходили к бабе Вере в гости, меню было почти всегда по-праздничному одинаковым: пельмени, собственноручно слепленные, домашние, опята собственной засолки, салаты и много пирогов – маковый рулет, слегка поскрипывающий пирог с черемухой, пирог с рыбой и саго, иногда пирог с вязигой и грибами, – очень необычные во все времена, но вполне будничные для меня: рыбный с саго я обожала, с вязигой ненавидела, и хоть мне непонятно было, что такое саго и вязига, в подробности я долго не вникала, давали – ела. Потом разобралась: баба Вера иногда делала пироги при мне, уже более или менее подросшей. Саго – такая крахмальная крупа, маленькие полупрозрачные шарики, которые при высокой температуре разбухали, становились клейкими и впитывали в себя влагу, выделявшуюся из рыбы. Поэтому пирог при нарезке не рассыпался, а аккуратно резался. Саго обклеивала рыбу внутри пирога, придавая ему необычную консистенцию и приятный вкус. Вязига – это вообще часть рыбы, точнее, осетровой рыбы. Что-то типа спинного хряща, который при разварке превращается в студень. Естественно, со вкусом осетра. До войны, рассказывала бабушка, ее, вязиги этой, было навалом в магазинах и стоила она в три раза дешевле самой рыбы. Продавалась такими засушенными лентами, которые были почти невесомыми. Вязига тогда была очень популярна в кулинарии и очень доступна по цене. А продавалась, не поверите, в бакалее, наряду с сухофруктами, крупами и пряностями, считалась почему-то приправой. После войны из магазинов пропала, а в 70-х появилась вновь в мелко крошенном виде в небольших картонных коробках, тогда-то баба Вера вновь обратила на нее свое внимание и то ли сибирскую молодость свою вспомнила, то ли соскучилась по клейким пирожкам и все время их пекла, добавляя в начинку вязигу. И вязига и саго делают одно дело – соединяют в пироге начинку. Вязига, конечно, намного полезнее саго – там сплошной белок. Думаю, найти ее в рыбных рядах на рынке не проблема.