Мама на войне - Валентина Иововна Дмитриева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, однако, и неказисто же у вас здесь! — сказал я. — Кто за порядком смотрит? Где сторож?
— Да это я сторож-то, — отвечала девочка.
Я посмотрел на неё с удивлением.
— Ты? Вот так сторож! Что же это ты, сторож, своё дело плохо исполняешь, а?
Глаза девочки испуганно заморгали.
— Да я, дяденька, всё делаю, что дяденька приказывает, — торопливо проговорила она. — Вы, дяденька, спросите дяденьку, он небось вам скажет!
— Ну хорошо, тётенька, это уж после, а теперь ступай-ка, скажи ямщику, чтобы он мои вещи сюда нёс.
Через минуту все мои промокшие пожитки были перенесены в лечебню, причём девочка деятельно помогала ямщику. Она, не выпуская из рук ребёнка, вихрем носилась взад и вперёд, и бедный младенец часто оказывался в самых невозможных положениях, иногда даже чуть не вниз головой. Я отпустил ямщика, разделся, а фельдшер всё не показывался. Я уже начал было терять надежду увидеть его когда-нибудь, как вдруг дверь тихо скрипнула, и передо мной очутился господин лет тридцати, низенький, довольно упитанный, с узенькими серыми глазками, в которых просвечивало явное недоброжелательство и испуг. Он, видимо, приоделся: на нём был довольно приличный сюртучок, застёгнутый на все пуговицы; волосы были примаслены.
— Честь имею представиться — фельдшер Кудакин! — отрекомендовался он.
— Очень приятно. Садитесь, пожалуйста!
— Ничего-с, я и постою! — поспешно сказал фельдшер, и в глазах его ещё резче обозначились испуг и недоброжелательство. Очевидно, такое начало показалось особенно зловещим.
Я спросил его, нельзя ли мне подать сюда самовар и затопить в лечебне печку, и, получив на то и другое его милостивое согласие, отрядил девочку-сторожа за дровами и самоваром. Мы остались одни.
— Скажите, пожалуйста, это у вас всегда такая грязь и беспорядок? — спросил я.
Господин Кудакин беспокойно оглянулся, и усики его зашевелились.
— Помещение плохое-с.
— Помещение помещением, а вот грязь-то откуда? Эта девочка у вас сторожем при больнице служит?
— Т… так точно-с! — с запинкой сказал фельдшер. — Трудно найти подходящего. Здесь народ — лентяй, господин доктор, работать не хотят.
— Может быть, жалованье недостаточное? Вы сколько ей платите?
Кудакин покраснел, и глаза его забегали, как мыши.
— Д… два с полтиной, — вымолвил он так, как будто сам не верил своим словам.
— Это мало. Прибавить бы нужно.
В это время девочка, уже освобождённая от младенца, втащила самовар, и фельдшер, пожелав мне приятного аппетита, удалился. Пока я распаковывал свои чемоданы и заваривал чай, мой босоногий сторож оказывал чудеса расторопности и сообразительности. Она мигом убрала со стола книгу и чернила, притащила от фельдшера скатерть и посуду, затопила печку, вымела пол, помогла мне заправить и зажечь лампу и стала у дверей, не сводя с меня своих быстрых глаз.
— Может, вам, дяденька, яичек достать? — спросила она.
— Да где же ты их достанешь?
— А у хозяина. Сичас сбегаю. Может, и молока нужно?
— Давай и молока.
Девочка живо куда-то слетала и притащила десяток яиц и кубан[11] молока. В избе стало поуютнее; дрова весело трещали в печке; самовар кипел и ворчал во всю мочь. Я согрелся и повеселел.
— Ну, сторож! — обратился я к девочке. — Как тебя звать-ка-то?
— Хвеська!
— Это значит — Федосья? Ну, брат Федосья, спасибо тебе: и согрела, и напоила, и накормила! Спасибо.
— Не на чем! — степенно сказала девочка.
— Как не на чем? Без тебя бы я совсем пропал. Ну, а теперь расскажи мне, как это ты в сторожа-то попала?
— Да так же! Нас дома-то пять душ ребят, да все махонькие, я самая большая, а мамка-то у нас хворая, а тятька дюжа вином зашибает. Вот дяденька и говорит: «Пущай, говорит, девка-то в лечебню наймается, в сторожа; чем ей зря болтаться, будет полтину в месяц получать да харч». Я и нанялась.
— Как полтину? Мне фельдшер сказал — два с полтиной.
Глаза Хвеськи загорелись негодованием.
— Что он врёт! — воскликнула она. — Какие два с полтиной? Сроду два с полтиной не было! Полтина в месяц да харч.
— Ну, ты больше и не стоишь, потому — плохо своё дело исполняешь. Смотри, какие у тебя полы грязные!
— Да ведь господи, да ведь кабы мне приказывали! У дяденьки я каждый день протираю, а здесь когда-когда; потому дяденька говорит: «Живёт и так, всё равно опять натопчут…»
— Так что же ты делаешь здесь?
— Как чего? Мало ли! Полы у дяденьки мою, бельё стираю, воду ношу, самовар ставлю, корову дою и чего велят…
Она даже задохнулась, перечисляя все свои дела.
— А ребёнок это у тебя чей же был?
— Да всё дяденькин!
— Значит, и детей тоже нянчишь?
— Да как же! Такой уговор был, чтобы за дитём ходить. Всё делаю, что велят.
— А больных не принимаешь? — шутливо спросил я.
Но, к удивлению моему, шутка моя вышла вовсе не шуткой.
— А как же, и больных когда принимаю! — серьёзно отвечала Хвеська. — Вот приди кто после обеда, а дяденька отдыхает, а уж я знаю, чего кому нужно, и отпущаю. Вот намедни тётке Лупандихе хины нужно было — я отпустила, а вчерась Ванька Пахомов от зубов дюже кричал — я ему капель давала.
— Ну и молодец же ты, Федосья! — воскликнул я, смеясь. — На все руки мастер, и только за полтину!
— Сичас провалиться, за полтину да харч! А что два с полтиной — и в глаза не видела, вот тебе крест и святая троица!
После чаю я решил сейчас же залечь спать, а завтра встать пораньше, потому что уже убедился, что дела мне предстоит пропасть, и дела самого неприятного. Фельдшер не показывался, и на его половине царила могильная тишина, точно в неприятельском лагере перед сражением. Постель мне устроила опять Хвеська. С тою же кошачьей живостью она приволокла сена и разостлала его на полу у печки — на диване спать я не решился. Потом она всё прибрала, даже окна завесила простынями и ушла только тогда, когда мне уже решительно ничего не было нужно.
На другой день, чуть свет, меня разбудили осторожные, шмыгающие шаги босых ног, какая-то скребня и плеск воды.
— Кто это там? — спросил я.
— Это я, дяденька, вы спите! — отозвался тоненький голосок. — Я полы мою!
Но спать я уже не стал и, одевшись, зажёг лампу. Пол в приёмной уже был вымыт,
