Золотой узор - Борис Зайцев

Маркела, правда не было. Далеко, в дверях, мелькнула мне его фигура — путаница волос на голове и борода мужицкая — но на мгновенье.

— Ну, ладно, бесконечно рада тебя видеть. Этот вечер проведем вместе, вот позволь тебе представить, это меценат наш, добрый малый, это наш Оскар Оскарович.

Мне поцеловал руку молодой еще, но лысый человек в пенснэ.

— Специалист по меховой торговле, — объяснила Андреевская. — И не дурак выпить.

Оскар Оскарович поклонился, бело-одутловатое лицо его слегка порозовело. Решили ехать ужинать. С Оскаром Оскаровичем Андреевская распоряжалась как с предметом, но Маркел мой, мой предмет, сбежал. Когда поднялся занавес, в полутьме зала потухшего он оказался рядом, вид имел взволнованный, расстроенный. Бедную Костомарову зарезал Хосе, и она упала так же добросовестно, как и вела себя весь вечер. А потом с улыбкой, и слегка похрустывая корсетом, выходила кланяться. Я сочувственно глядела на ее крепкую фигуру : родить бы ей троих детей, работать по хозяйству и в свободную минуту дивным голосом петь у рояля. Она напомнила мне нашу юность — я ей аплодировала.

В Прагу мы попали без Маркела. Было так же шумно, светло и душно, как и раньше. Нежные цветы и скрипки, золотой свет, белые официанты. Вдалеке, я видела, Блюм разглагольствовал за столиком с военными — наверно, взял еще две крепости. Оскар Оскарыч распоряжался основательно. Мы ели удивительную пражскую селедку, моченую в молоке, блины с чудесной семгою, икрой, сметаной. Шампанское нам холодили.

После второй бутылки Женя наклонилась ко мне близко.

— Скажи, ты ведь с Маркелом вовсе разошлась?

Я посмотрела на нее спокойно.

— А тебе зачем?

Она как будто бы смутилась.

— Да видишь, тут… одно такое дело вышло, тонкое…Но чтобы говорить с тобой, мне надо знать, как ты относишься…

Я налила себе вина.

— Мне можно все решительно рассказывать, что интересно.

В Жениных глазах зеленых что-то промелькнуло. «Ну, мы посмотрим еще, очень интересно, или нет». Пахнуло холодком ее всегдашним. Но тотчас же вновь лицо ее блеснуло — светом и улыбкой.

— Тебе все можно говорить, ты ведь особенная.

Я промолчала. И я пила теперь не так, как прежде, что-то лживое и острое просачивалось в душу, замутняло.

Мы сидели долго. А потом Оскар Оскарыч нас повез в автомобиле за город. Автомобиль шипел, разбрасывая комья снега отсыревшего, черный ветер оттепели налетал в окно, накидывался яростно, душисто, трепал зелень газа в фонарях и мчал нас к «Жану» за заставу. Тот же ветер гудел месяцы назад в березах Красного, над кладбищем и лазаретом, в том же мраке изначальном я дышала и сейчас, неслась в автомобиле спекулянтском в ночь грозной войны к жалким утехам. И когда в отдельный кабинет нахлынули цыгане, азиатскою тьмой залили, завели хор пронзительно-рыдающий, и всюду видела я эти лица темнокарие с белейшими зубами, то и сама чуть не взревела.

Мы возвращались к четырем. У самого подъезда «Метрополя» Женя вдруг сказала.

— Я к тебе зайду. Не хочу домой.

Оскар Оскарыч возражать не смел. Покорно снял котелок свой, над столь ранне-облетевшей головой, и красными губами на лице пухло-белом приложился к нашим ручкам.

XX

Андреевская сильно выпила, я тоже, но сегодня вино мало веселило, весь визит казался мне не нужным. Женя легла на диван.

— Меховщик Оскарыч надоел мне, прямо надоел… хотя и говорит, что мы театр свой заведем. А может, врет? А? Ты не думаешь? Я просто к жизни отношусь. Срываю, где могу, и пробиваюсь. Я авантюристка, и пролаза, если и с театром не наладится, с гастролями, открою оперетку, буду офицеров, гимназистов обольщать.

Я разделась и легла. Но не тушила маленькой лампочки у кровати. Закурила папиросу.

— Наш театр должен передвижной быть… ну, для прифронтовой полосы… развлекать здоровых и больных, раненых и … тех, что завтра помирать пойдут. Да… так я и хотела говорить с тобою — Андревсккая будто спохватилась — вот и помоги одной тут девушке, ты нынче видела ее в театре.

— Если смогу…

Андреевская вдруг захохотала, и довольно дерзко.

— Если ты женщина занятная, как утверждают, то поможешь.

Меня несколько раздражил смех ее.

— Да чем помочь-то?

— Ну, слушай. Душа есть племянница моя, курсистка, мы курсо их называем. Курсо.курсо. имела эта самая курсо неосторожность познакомиться с твоим Маркелом. Что там между ними было, я фонариком не светила… и оно бы ничего, но дальше и пошла ерундистика. Что Маркел при всей как будто добродетельной наружности слизнул девицу, это бы ничего. А Мало того, что слизнул — впал и во мрак, в терзательное состояние, что вот он этакий, а не такой, и тут ты появляешься, значит любит он тебя, и без тебя жизнь расклеивается, а ту целует, стало быть, преступник пред обеими, одним словом девушку извел, о тебе три короба наговорил, у бедной Душки в голове такая чепуха, что уж теперь кажется ей — и она что-то роковая, тоже в чем-то виновата, одним словом, вздор дичайший. Идиотка, дура, но ведь восемнадцать лет, курсо, пойми…

Вот это очень мне понравилось. Дипломатия ресторанная, цыгане и ночное посещение,— и все из-за того, что я должна улаживать сердечные дела девченки мне неведомой с собственным мужем. Браво, Женя Андреевская!

Теперь я захохотала — дерзко, зажгла новую папироску.

— Что-же, мне бежать к ней и доказывать, как она счастлива с Маркелом может быть?

Андреевская несколько смутилась.

— Нет, ты не поняла, не бежать, а я сказала тебе потому, что я… считала, что ты выше этих слов муж, мой… а она сама с тобою очень хочет познакомиться… потому что ты так… вдруг неожиданно между нею и Маркелом встала.

Мне становилось, правда, даже любопытно. Я глядела на знакомые, зеленые, сейчас чем-то заволокнувшиеся глаза Андреевской, на ее полураздетую фигурку, что выглядывала из под одеяла и имела выраженье: смеси дерзости и неловкости.

Лампочка на столике моем светила мягко под зеленым шелком, в комнате тепло, и тихо тишиною глухой ночи. Я вдруг почувствовала себя холоднее и покойней.

— Да, но меня-то именно не занимает ни Маркел, ни твоя Душа, ни их сложности — Господь с ними, сами влезли, сами и пускай расхлебывают…

—Ну, нет, опять не то, конечно сами, но я думала, что ты войдешь…если бы ты была мещанкой, я не говорила бы…

— Просто мне неинтересно это.

— Ах, тогда другое дело.

Мой тон будто подействовал.

После нескольких фраз она замолчала вовсе. Мне тоже не хотелось говорить. Думаю, Жене нравилось бы несколько задеть и потерзать — я раздражала ее чем-то, но увидев, что не удается, она спасовала.

Я потушила свет. Женя вертелась долго — в темноте спросила не сержусь ли я. «Спи, не сержусь, все глупости».

Но я немножко и играла. Я тоже не могла заснуть — во мне сидела нервная тревога. Старалась ее побороть — не выходило. Была уязвлена? Роман Маркела с юною курсисткой, путаница, и меня зовут… Зачем же разговоры в Галкине? Торжественная поза? Значит, они вместе сговорились меня вызвать… Ладно. Только-б эта, тетушка, ничего не заметила.

И я притворялась спящей, а сама вздыхала. На рассвете, когда серо-синеватый сумрак заклубился в комнате, я поймала самое себя на мысли: что же, мне Маркел не безразличен? И Париж, и Рим, и все, что было, а теперь вот, в предвесеннюю ночь московскую я лежу чего-то ради в теплом номере отеля, и не сплю? Какая глупость!

Поднялись мы с Женей поздно, хмуро. Я играла в простоту, любезность, но была довольна, когда Женя от меня ушла. У меня от ней осталось ощущение нечистоты, и с удовольствием открыла я окно, вдохнула воздуха, простого, бедного, но свежего московского.

Донеслась музыка военная. По площади, шагая тяжело, в походном снаряжении, с мешками и топориками, и лопатами, шел батальон запасных, видимо, на фронт. Шел мой народ, все так же помирать, как помирали уже тысячи, в угрюмой сдержанности, предоставляя остающимся и заработавшим на меховой торговле катать в автомобилях, пить вино, разыгрывать психологические положения.

Но, кажется, об этом я не думала тогда, а так, смотрела с грустью, непокойно было у меня на сердце.

Беспокойство продолжалось целый день. Я вновь обедала одна, потом ко мне зашел Маркел. Я плохо его восприняла, тускло и туманно. Наш разговор был тяжек. Маркелу трудно говорить, я неохотно отвечала, и волнение меня томило. Я загляделась на рукоятку ножа разрезального, слоновой кости, узор листа привлекал взор почти магически. Наконец, подняла голову.

— Маркел, мне нужен адрес Души.

Он повернулся в кресле, кресло затрещало.

— Зачем тебе адрес?

— Нужен адрес.

Он поднял на меня глаза. Я подала клочок бумаги, он покорно написал неровным почерком: «Пречистенка, 17, 8».

— Ты, значит, знаешь…

Я надела шляпу, быстро сняла с вешалки пальто.

— Ну, а теперь я ухожу, прости.

Я смутно помню, как искала в сумерках дом на Пречистенке, взлетела во второй этаж, и очутилась в скромной комнатке курсячей с белою кроватью, книжками и фотографией Толстого босиком.