Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монтемарано

– Когда я второй раз была здесь, – сказала она, – я сунула ее в сумку. На название посмотрела, только когда добралась до дому. И еще подумала, типа, вот дерьмо, я же могла спереть какую угодно, а сперла книжонку о самопомощи.

– Но зачем тебе было красть книгу? – спросил я. – Зачем тебе вообще понадобилось что-то у нас красть?

– Сама не знаю, – отмахнулась она. – Я проделывала все эти деструктивные штуки годами, и мне пришлось от всего отказаться, кроме курения, и, наверное, что-то внутри меня говорит, типа, слышь, мне просто до зарезу надо сделать хоть что-нибудь плохое, пусть даже такое безобидное, как кража книжки.

Мы сидели во дворике, где она могла покурить. Она прикончила одну сигарету, прикурила вторую; сделала длинную затяжку, и пепел осы́пался с кончика сигареты еще до того, как затяжка закончилась.

– Едва увидев название, – продолжала она, – я зашвырнула ее под кровать. Я не читаю такие книжки – ну, знаешь, типа того, как исправить всю свою жизнь в три простых шага. – А потом, после паузы: – Не принимай это на свой счет.

– Да я и не принимал.

– Но ты послушай, – продолжала она. – Как-то ночью у меня кончились сигареты, и я обшаривала комнату в надежде, что где-нибудь завалялась старая пачка. Я действительно нашла одну под кроватью, и в ней две протухших сигареты, а еще под кроватью лежала эта книжка. Тогда я впервые заметила на ней твое имя. Ну, я и сказала себе, дай-ка прочту парочку первых страниц. И знаешь, я просто читала и не могла оторваться. Я имею в виду, поначалу я думала, типа, все это – не для меня. И вот спустя два дня оказалось, что я прочла ее всю до конца.

Это была глава о благодарности, сказала она. Такое упражнение, когда воспринимаешь все, что с тобой происходит, все, что когда-либо с тобой происходило, как дар.

– Это прямая противоположность моему обычному взгляду на вещи, – говорила она. – Все – сплошное несчастье, все против меня, все меня тормозит, все виновато в том, что я в таком дерьме. И я подумала, типа, тот подход тебе не помогал, так давай попробуем этот. Сегодня, сказала я себе, все для меня – подарок, каждый – мой учитель. Давай-ка посмотрим, знает ли этот парень, о чем говорит.

Первые несколько дней ей было трудно, призналась она. Особенно когда она обслуживала столики.

– Один мужик трижды просил заменить ему стакан с водой, – рассказывала она. – Ни волоска в воде, ни пыли, ему просто не нравился стакан. Целых три раза, и я такая себе думаю, Бог знает, чему этот парень должен меня научить. Может быть, терпению – отлично! Глубокий вдох, вот ваша вода, сэр, позовите меня, если вам понадобится что-нибудь еще. То же самое и с дамочкой, которая, делая заказ, начала трещать по телефону, даже не извинилась, просто смотрела в сторону, как будто меня вообще нет – ну, ты знаешь этот тип, деньжат хватает, чтобы пойти в местечко пофешенебельнее, но пытается быть крутой, обедая в этой польской забегаловке, чтобы рассказать друзьям, вернувшись к себе в Джерси, какое это замечательное место. Все эти сердитые мысли крутились у меня в голове, – продолжала Ригби, – и я подумала, типа, погоди-ка, не стану я ее осуждать, предположим, она на самом деле неплохая тетка, может, у нее выдался трудный год, или трудная жизнь, и пока она там блеяла по телефону, заставляя меня ждать, мой гнев достиг пика, понимаешь, а потом – пуф , и он исчез. Я могла простоять бы там целую вечность со своим блокнотом и карандашом – и никаких проблем. Мне больше ничего не было нужно, мне не хотелось оказаться где-то в другом месте. Потом эта женщина отлипла от своего телефона, взглянула на меня, улыбнулась и говорит: «Это было грубо с моей стороны, простите меня», – а я ей: «Да все нормально, это даже приятно – постоять минутку спокойно». Она оставила мне огромные чаевые, и я даже за них на нее не разозлилась. Знаешь, за мной это водится, – пояснила она. – Я ненавижу, когда кто-то меня напрягает, но еще больше ненавижу, когда чересчур много оставляют на чай. Это типа как они выпендриваются передо мной или что-то вроде того. Но я над этим работаю.

– Знаешь, я очень рад, что ты сперла эту книгу, – сказал я.

– Ну, ты уж больно-то не радуйся, – осадила она меня. – На каждую минуту, когда я ощущаю благодарность, приходится десяток таких, когда я по-прежнему чувствую себя проклятой.

– Ты стараешься, как можешь, – утешил я.

– Именно это я и собираюсь сказать Богу, когда помру, – сказала она. – Я старалась, как могла.

Она прикурила еще одну сигарету, сделала затяжку.

– Ну, не то чтобы это была чистая правда, – сказала она.

Затянулась еще раз, потом еще.

Осенью, при первых утренних лучах, Кэри собирала листья, чтобы класть их как закладки в книги. Как раз нынче утром, перед тем как сесть писать эти воспоминания, я нашел один лист в книге стихов о мусоре – в книге, которая могла бы прийтись по вкусу моему отцу, если бы он любил поэзию. Я испытываю искушение поискать и другие листья, но предпочитаю воздержаться. Не хочу обнаружить, что уже нашел последний. Предпочитаю возможность встречи с неожиданностью – предпочтение, которого не понял бы человек, о котором я пишу. Что умерло – то умерло, как некоторые говорят, это относится и к листу, и к человеку, который написал стихи о мусоре, и к моему отцу. Но другие сказали бы, что поэт жив благодаря своим словам, а мой отец – благодаря тому, что я читаю слова поэта, а моя жена – благодаря этому листу, пусть даже сам лист мертв.

Кэри дышала рядом со мной; близнецы шептались в соседней комнате; собака вздрагивала на полу, охотясь во сне за белкой, которую никогда не могла поймать.

Я закрыл глаза, сделал глубокий вдох и создал свой день: все, что мне могло хоть как-то понадобиться – каждого человека и каждое переживание, – чтобы заставить проявиться мои намерения.

У меня уже было все, чего я хотел, так что мое намерение было – сохранить: жену, детей, карьеру, веру.

Я слышал, говорят, что мы ничего не сохраняем. Я слышал, говорят, будто хорошо терять то, что мы больше всего боимся потерять.

Покой и безопасность, думал я. Изобилие и радость.

Звучит как молитва, но не молитва. Молитва, по крайней мере, того типа, которую я практиковал в своем католическом детстве, ощущалась скорее как вымаливание. Ощущалась скорее как « пожалуйста ». А это было делание, акт творчества, авторства. Ощущение от молитвы было таким, будто переворачиваешь следующую страницу чужого романа и надеешься, что все закончится хорошо. Я же предпочитал быть автором своей жизни.

Покой и безопасность, изобилие и радость. Мантра во время пробежки. Мое тело становилось сильнее с каждым километром, с каждой петлей вокруг парка, одиннадцать километров вместо восьми, ветер остужает меня, последний подъем на последний холм, я мог бы с легкостью пробежать еще пять километров, мог бы добежать до дома матери в Квинсе и вернуться обратно – и с этой мыслью я вспомнил, что сегодня за день, почему на улицах так мало людей. Утро четверга, но никто не идет на работу.

После завтрака я взял детей с собой в кондитерскую. Большинство магазинов были закрыты, только не кондитерская, не лавка мясника; в мелких деталях этот день приоткрывал свою сущность. Четверг, который кажется воскресеньем, если не считать отсутствия церковных колоколов. Длинная очередь в кондитерскую, увы, тыквенный пирог уже закончился. Что ж, тогда чизкейк. И черно-белое печенье напополам детям. Они препирались из-за ванильной половинки – Люси жаловалась, что Винсент откусил слишком большой кусок, – и оставили мне шоколадную сторону черно-белого кружка, как я лично считаю, утешительный приз.

Ничего удивительного, я вполне мог позабыть, что́ это был за день. В конце концов, я каждый день просыпался с выражением благодарности. Годами День благодарения мы встречали вдвоем с матерью, иногда – с вдо́вой соседкой, бездетной, или чьи дети жили в другом конце страны. Каждые пару лет мать приглашала кого-нибудь новенького (в людях, о которых моя мать могла бы сказать «У нее никого нет», никогда не было недостатка), и в момент наибольшего многолюдья, в тот год, когда я начал учебу в колледже, к нам пришли восемь человек гостей, с каждым из которых мою мать связывали узы – не кровного родства, а трагедии. Несколько мужчин, но в основном женщины, с которыми она знакомилась в церкви, или в супермаркете, или в автобусе, самая молодая – разведенка едва за сорок, самый пожилой – девяностолетний мужчина, который вплоть до недавно случившегося с ним инсульта учил игре на фортепиано соседских детишек. После того как я в свои восемнадцать уехал из дома, мать посылала мне письма, сообщая об операции на сердце у мистера Келлера, или о том, что дочь миссис Гримм попала в аварию, точно я мог помнить этих людей, нередко приходивших к нам лишь однажды. Письма матери, которые регулярно приходили примерно раз в месяц, несмотря на то, что я с такой же частотой приезжал к ней, создавали у меня впечатление, будто она пишет сыну, живущему в Риме или Париже, а не на расстоянии одной поездки в метро, на Манхэттене. Моя мать прожила в Нью-Йорке всю свою жизнь, но ни разу не воспользовалась метро; я с тем же успехом мог жить на другом берегу океана.