Безутешная плоть - Цици Дангарембга

Ты втягиваешь воздух. Дым. Пряности. Кто-то из живущих на этой улице жарил или еще жарит барбекю.

Твой нос помнит тот вечер несколько месяцев назад. В главном доме сильно пахло маринованным мясом.

Тебе никогда не узнать, точно ли в тот день у Игнора, младшего, день рожденья. Но вдова и ее сыновья решили его отметить.

Май Маньянга начинает готовиться накануне. Она дважды выезжает на «Ниссане», который только что вернулся из мастерской, так что в гараже наконец-то стоит машина. Однако всякий раз, как она заливает бензин в карбюратор, изношенная труба выплевывает темные облака, как будто у машины несварение желудка. Позже утром в тот день ты идешь на кухню, надеясь, что все ушли. Ты хочешь приготовить себе кашу, но, едва войдя, раздумываешь. Берта и Мако устроились на стульях. Это последние выходные месяца, и у них на маленьком столике апельсиновый сок, маргарин и джем. А еще тосты и омлет с дольками бекона. Ты тупо смотришь на их еду, рот даже не удосуживается наполниться слюной.

Грубо хохотнув, Берта предлагает пари: доберется вдовья машина с загородной прогулки домой или крякнется, и вдове опять придется вызывать мастера? Мако принимает пари. Еще раз громко рассмеявшись, Берта ставит на вдовий крах. Когда Берта наконец успокаивается, Мако уверяет, что Бог, всемогущий и милостивый, будет благоволить вдове.

Вечером сыновья Маньянги приезжают вовремя. Они запаслись кулерами и льдом, а женщины, согласившиеся сесть в машину Прейза, упаковками пива «Касл» и бутылкой вина «Мекую». Зависть расцветает в твоем сердце, поскольку, несмотря на бездействие, ты все еще стремишься – не к замужеству как таковому, но к обеспеченности, которую оно с собой несет. Ты злишься не на их жен, которых не видела, а на ничтожных существ с пустыми глазами и искусственными ногтями, наслаждающихся спокойной, легкой жизнью, той жизнью, что ты планировала для себя – до того трагического дня в агентстве, где ты пахала. Как и вдова, которая не против шалостей сыновей, ты прощаешь Маньянгам их шашни и лихорадочно соображаешь, как столкнуться с одним из них в прихожей.

Семейная гостиная по этому случаю не заперта. Как только мужчины усаживаются с напитками, хозяйка запевает: «Мваканака, Мамбо Джизу». Когда у вдовы не хватает сил, вступают мужчины. Они музыкальны. Гимн окончен, вдова начинает молитву, и сыновья возвращаются к закускам. Время от времени кто-нибудь из них относит блюдо с жареным арахисом или куриными крылышками женщинам в машину, которые начинают кричать хриплыми голосами всякий раз, как их запасы нуждаются в пополнении. Май Маньянга рада приезду сыновей, хождения ее ничуть не смущают. Ты подозреваешь, что, когда сделаешь свой ход, с вдовьей беспечностью будет нелегко, но говоришь себе, что, коли нужно, пройдешь и по этому мосту.

Гул голосов сменяется позвякиванием стекла и фарфора. Маньянги скатывают угали в шарики, окунают их в подливу и жуют душистое мясо. Семейный разговор затихает, превратившись в невнятное бормотание.

В полудреме ты никак не можешь устроиться, чтобы нормально заснуть, поскольку запах еды истязает внутренности. Рокот семейных разговоров постепенно разбухает. Фразы доходят до тебя волнами, звуки разрастаются, и наконец кажется, что они плюхаются на кровать, бьются о стену, хлопают дверью. Сам воздух, похоже, дрожит и трепещет. Ночная тьма содрогается в такт старой, полузабытой музыке, которую ты в последний раз слышала много лет назад дома, стремительные медные звуки перепархивают из одного угла комнаты в другой. Шайн добавляет в мелодию низкую басовую ноту, а голос женщины, с которой он проводит время, пронзительно резок.

Ты с тревогой открываешь глаза на горестные крики.

– Йоу! Йоу! Йоу!

Вынырнув из полусна, ты понимаешь, что это голос Мако.

– Васикана, Шайн, – продолжает соседка. – Ванху кани, идите посмотрите. Идите посмотрите, что случилось.

Только когда открывается дверь Берты, ты вылезаешь из кровати. Мако, опираясь о стену, скрючилась в коридоре между кухней и гостиной и дрожит.

На полу свертываются и застывают алые полосы. Сгустки тянутся до самого стола гостиной. Капли коркой налипли на допотопные часы, шкаф, ковер, разномастные столы. Разбитые, зазубренные пивные кружки, которыми чокались на семейных торжествах, валяются на полу. В подернувшихся тугой пленкой лужицах крови на деревянных полках поблескивают осколки стекол, защищавших семейные фотографии. Миссис Маньянга и ее супруг забрызганы, но стоят по-прежнему прямо, с таким же горделивым взглядом.

Ты навсегда хочешь остаться в пространстве между двумя вдохами, но, выдохнув, протискиваешься между Бертой и Мако и видишь хозяйку за обеденным столом. Остатки ужина слиплись на разбросанных перед ней тарелках. Пестрая вдовья чалма валяется у стула. Агбада такой же яркой расцветки соскользнула с плеча на окровавленную грудь, как будто пьяный хирург пытался провести пластическую операцию.

Май Маньянга улыбается и говорит тусклым, однако торжествующим голосом, как хозяйка дома, возобновляющая светскую беседу:

– Я спасла его. Я защитила моего Иги от них обоих. Идите, Берта, Тамбу, Мако. Идите и найдите его. А когда найдете, присмотрите за моим Иги. Проследите, чтобы с ним ничего не случилось.

Не раздумывая ты становишься на колени в кровь. Запах заставляет тебя зажать рот. Ты берешь хозяйкину руку, чтобы получить ответ, но вдова Маньянга тем же голосом повторяет:

– Иди, васикана, к моему Иги. Я хочу, чтобы ты присмотрела за ним.

У тебя на коленях кровь. Встав, ты тянешься за бумажной салфеткой и стираешь ее, чувствуя, как будто змеи у тебя в матке распялили челюсти и все вываливается на пол.

– Вот что случается, когда производишь на свет ребенка, – жалуется вдова.

Берта, единственная, кто в состоянии действовать, выходит и через несколько минут возвращается с чашкой дымящегося чая.

– У кого-нибудь есть панадол? – спрашивает она.

Все молчат. Ни у кого нет никаких лекарств.

– Я знаю, что Ларки хочет убить Иги, – постонав, продолжает хозяйка. – Потому что дом – подарок Иги на день рождения. Ларки хочет убить его, потому что мой сын Иги единственный, кто борется за меня. Да, Ларки и Прейз. Они оба хотят