Забытый плен, или Роман с тенью - Татьяна Лунина

– Дети есть?

– Бог миловал.

– Вернулась давно?

Она неопределенно махнула рукой.

– Иногда вижу кое-кого из наших, Лешку Росохина, например. Он теперь важная шишка: заведует в аптекоуправлении сбытом.

– Знаю.

– А, ну да, ты же у нас по лекарственной части, спасаешь народ от мора. Кстати, Лебедев, почему в России такая высокая смертность?

– Потому что такие, как ты, уезжают.

– Все такой же шутник и так же не к месту. Побалуешь меня десертом? Обожаю тирамису!

К столу подкатил официант, убрал использованные тарелки.

– Что-нибудь желаете еще?

– Тирамису и латэ, – выскочила вперед сладкоежка и весело уставилась на угодливого малого.

– Мне кофе по-восточному и пятьдесят грамм коньяку. Коньяк предпочитаю хороший. – Малый дернулся за картой вин к пустому соседнему столу. – Не надо, – отклонил услужливую руку клиент, – подберите сами, но за суррогат платить не буду. – Татьяна хмыкнула, однако промолчала. Официант почтительно откатился. – А мы похоронили Аркашу Олевского, помнишь такого?

– Конечно.

– Пять лет назад.

– Знаю.

– Откуда?

Она внимательно смотрела на Лебедева, раздумывая, достоин ли правды этот сухарь. Видно, решила, достоин, потому что огорошила первой же фразой:

– А вы в курсе, дорогие друзья, что у Олевского растет сын? Прелестный парнишка, между прочим, в январе ему стукнет шестнадцать.

– Что?! – На столе появились тарелка с прямоугольником, посыпанным тертым шоколадом и прикрытым листочком мяты, бокал с пышной молочной пеной, душистый дымящийся кофе, коньяк. Лебедев машинально опрокинул в себя «Курвуазье». – Тьфу, что за гадость! Ты шутишь?

– Ничуть.

– Откуда такие сведения?

– Пей кофе, остынет.

– Послушай, Танюха, перестань тянуть кота за хвост, – взмолился Андрей. – Неужели ты не понимаешь, что это очень важно?

– Для кого?

– Как для кого? Для Аркашкиных родителей, для меня, для Женьки Егорина, наконец!

– Неужели? – прищурилась Татьяна. – А где же вы все были, заботливые мои, когда подыхала с голоду Ольга? Когда она пахала на трех работах, чтобы прокормить ребенка? С утра мыла подъезды, потом мчалась в свой нищий НИИ, а ночами корпела над переводами. Где тогда, скажи на милость, раскачивал яйцами твой распрекрасный Аркадий? И почему его таким воспитала мамаша – безответственным, пустоголовым шалопаем, способным только прыгать из койки в койку, даже не подозревая, что кто-то может серьезно любить? Не просто трахаться, как кролик, а отдавать себя без остатка, ничего не ожидая взамен! – Татьяна яростно ткнула соломинкой в стеклянное дно. – Не мужик был твой дружок – одноразовый шприц. Трус и тряпка, ненавижу таких!

– Танюха, – опешил сбитый с толку старый приятель, – ты что несешь? Аркадий ни сном ни духом не ведал о сыне. И про Ольгу мы ничего не знали, он молчал о ней как рыба.

– Хоть на это хватило ума.

Лебедев смотрел на разъяренного Юпитера в юбке, а в голове зарождался потрясающий план.

– Послушай, Танюшка, ты можешь успокоиться и все рассказать? Откуда тебе об этом известно?

– Она была моей подругой. Я же питерская, забыл? Мы всегда поддерживали отношения, даже когда я в Штатах жила.

– Почему была?

– Оля умерла два года назад. Мне рассказала об этом соседка, которая наблюдала в глазок, как я тупо названиваю в Олькину дверь.

– А парень?

– У тетки.

– Ну-ка давай, дорогая, колись. Торт еще будешь?

– Коньяк.

И под «Хеннесси» Лебедева раскололась.

– Мальчик где-то на Кубани, точное место назвать не могу. Зато знаю полное имя, возраст, дату и место рождения. Она никому не хотела навязываться, все ждала, что твой дружок объявится сам. Но не думаю, что сейчас Оля была бы на меня в обиде. Ты ведь найдешь мальчика, Лебедев? И сделаешь для него что-нибудь, правда?

– Правда. – Вынырнувшему так кстати Иволгину Аркадию Аркадиевичу предстояла интересная жизнь. – А ты разыскала меня только за этим?

Татьяна отвела глаза.

– Молодость, Лебедев, трудно забыть, особенно женщине. Она греется ею, как зимой – батареей: прислонишь спину, и глядишь, потеплеет.

Перед Андреем сидела, потягивая коньяк, красивая, независимая, умная женщина – одинокая, как и он, как и многие в этом безумном мире.

– Поехали! – Он поднялся из-за стола, сунул под кофейную пару деньги, которых с лихвой хватит проворному малому.

Она молча встала, не издав ни единого звука.

...Рано утром зазвонил телефон. Лебедев посмотрел на часы: пять двадцать. Кого это черт дернул названивать в такую рань? Осторожно взял сотовый, буркнул:

– Слушаю.

– Андрей Ильич, это я.

– Кто я?

– Василий, – просветил ненормальный сыщик. – Я нашел след, Андрей Ильич. Сегодня принесу вам отчет. Она никакая не Нежина, она...

– Пошел к черту!

Сонный голос рядом пробормотал:

– Надо вставать?

– Нет, у нас в запасе целый час, – успокоил он и обнял правой рукой прильнувшую светловолосую голову. Левой отключил обнаглевший до крайности телефон.

Глава 7

Василий приготовился к ответам на вопросы по своему отчету. Лебедев не произносил ни слова. «Странный мужик, – размышлял „башковитый“ северянин, вперившись немигающим взглядом в окно. – Сперва к черту послал, после дал задание, вызвал в Москву, устроил по-королевски, потом снова послал – где логика? Раньше срока, когда каждый и чихнуть не успеет, получил информацию, хоть и не такую, как хотелось бы, но все же приличную. Любой другой обалдел бы, а этот только таращится на листок да молчит, точно воды в рот набрал. Даже не спросит: как же вам, Василий Иванович, удалось раздобыть эти сведения за столь короткое время? Что помогло? Случай, удача или талант, прирожденная смекалка и ваша необыкновенная работоспособность? Нет, набычился – и ни слова. А Василий Голкин, между прочим, не захребетник, не нужен – так и скажи. Пропадает же кураж при таком пофигизме! Поиск – процесс творческий, это ж понимать надо. Человека искать – не баксы слюнявить, тут все в тебе свербеть должно и не давать покоя». – Сыскарь незаметно вздохнул, привычно перевел взгляд на запыленные носы ботинок, машинально отметив, что московский воздух – дерьмо и с майским ему не сравниться. На Голкина вдруг накатила острая тоска по дому – вкусной воде из крана, хлебу свежей выпечки, привычным для души запахам, улицам, лицам, словом, нахлынула ностальгия, и это было худшим, что можно предположить.

Василий Иванович Голкин, тезка легендарного комдива, гордое имя свое нес с достоинством, с детства особо не впечатлялся, не ныл, не заискивал, держался особняком и на любой чих имел спецкомментарий, предпочитая держать его в уме, нежели спускать с языка. Единственный ребенок мечтательной библиотекарши Надьки, разведенки, жившей больше романами книжными, чем своими, о жизни начал задумываться с горшка и к юности сделал серьезный вывод: на мир нужно смотреть бесстрастно, отгородившись частоколом ресниц. Тогда мозги не затуманятся, эмоции не станут врать, глаза – уставать, а не запутанный чувствами разум обретет свободу и сможет творить чудеса. Странная теория себя оправдала: вечно сонный флегматик соображал так, что другие только диву давались. Кроме того, белобрысая флегма ни у кого не вызывала опаски, эту особь просто не принимали всерьез и, когда пускались в откровения с Васькой, скорее толковали сами с собой. К неполным своим тридцати памятливый Вася завел картотеку, куда удостоился чести попасть почти каждый в Майске. Вписалась туда и Аполлинария Евгеньевна Нежина, залетная птичка, сиганувшая черт-те зачем с комфортной столичной ветки прямо в майский сугроб. Это «черт-те зачем», не давая покоя, подтолкнуло к согласию примчаться по первому зову в Москву и вывело, наконец, на след. А тот, кто по этому следу послал, застыл сейчас каменным идолом с глазами, прикрытыми веками; прочесть, что в них, представлялось совсем невозможным. Внезапно в носу надувшегося сыщика защекотало, и Василий громко чихнул, изумившись утробному звуку: не забалованный теплом северянин прежде никогда не чихал. «Если сию же секунду хоть что-нибудь не промычит, подниму задницу и уйду, – твердо решил Василий. – Пусть катится к черту». – Последнее пожелание Голкин, вспомнив утренний лебедевский посыл, вернул ему исключительно по щедрости своей души.