Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

Марья сидела на нартах, покрытых шкурами. Олени легко неслись по насту, позвякивая колокольчиками, подвешенными к шее. Рядом бежал остяк, правивший нартами, и время от времени покрикивал на оленя. Остяков она еще не видела и прежде всего поразилась их платью, пошитому из кожаных лоскутов. Кожа была тонкой и облегала остяка, как чешуя рыбу. На остановке она спросила одного из казаков, из чего пошито остяцкое платье, и с удивлением услышала, что из рыбьей кожи.

– Наипаче с налима, – пояснил казак, – такоже с осетра и стерляди одереша кожу и шьют их рыбьими жилами. Кожаны и чулки себе утворяют. Богатые шьют сапоги из оленьей кожи, а бедный человек и зимнюю лютость претерпевает в рыбьем кожане. Они привычные, государыня. Он бежит за нартами и тем согревается.

Марье показали Старую Сибирь, находившуюся верстах в двенадцати от Тобольского острога. Как она ни вглядывалась в заснеженный холм, не увидела и признака Кучумовой столицы. Только под горой горбились сугробы на сгнивших ермаковских стругах. По Иртышу были устроены ямские дворы, представлявшие собой одинокие юрты из врытых в землю бревен. Не было ни конюшен, ни сенников. Оленей распрягали и пускали кормиться на берег. Они ходили всю ночь и острыми копытами выкапывали мох из-под снега.

– Ловко! – восхищался дядя. – Олень сам кормится. А все-таки слаб рогатый зверь против коня. Надобно устроить сенники на ямах и коней завести. Луга тут, должно быть, отменные!

Казаки соглашались, что кони по здешним местам были бы сподручнее. Олень хорош для тундры, а здесь ему мало корма. В поисках мха олени разбредались далеко-далеко. Утром их искали по звону колокольчиков и иной раз не могли собрать до обеда. Получалось, что езды на оленях было всего несколько часов.

– Кони сподручнее, и луга добрые. Только косить некому, – вздыхали казаки.

С Иртыша свернули на речку Демьянку, пробивавшуюся через дремучий лес. По берегам стояли заснеженные деревья, как молчаливые часовые, охранявшие путь в белое царство. Когда-то эти места принадлежали большому сборному князцу Нимньюяну, или Демьяну, чей род угас. По казацким преданиям, Ермак Тимофеевич послал в эти края отряд над началом пятидесятника Богдана Брязги. На легких стругах они добрались до града, который был велми крепок, и в сборе там съехалось воевать до двух тысяч остяков, вогуличей и татар. Три дня казаки не могли взять крепость и уже думали возвращаться восвояси. Однако Демьянова рать дрогнула раньше. Лазутчик-чувашин донес, что остяки и вогуличи молились литому из золота божеству, которого называли Христом и русским Богом. Литой Бог сидел в чаше с водой, а кругом горел жир и курилась сера аки в аду. Вогуличи и остяки ворожили, и у них выходило, что лучше сдаться живыми, – на том и порешили.

На небольшой поляне на берегу Демьянки стояло зимовье – приземистая избушка, едва различимая под огромным сугробом снега на крыше. Зимовье было обитаемым, из заволоков тянуло дымком, запах которого разносился далеко по речке.

– Однако Петр засел с аманатами, – высказал предположение один из казаков.

– Петруха здесь? – обрадованно вскричал дядя Александр и, ударив ногами по мохнатым оленьим бокам, рванул через глубокий снег к зимовью.

– Эй, поопасайся! – раздались вслед ему встревоженные выкрики казаков.

Тишину зимнего леса разорвал оглушительный выстрел пищали. Дядя кубарем слетел с оленя и крикнул из сугроба:

– Петруха, окстись! Свои!

– Алексашка? Ты? – неуверенно спросили из зимовья.

– Пошто товарища чуть не застрелил?

Дверь избушки приоткрылась, на пороге возник сын боярский Петр Албычев с дымящейся пищалью в руках. Увидев Александра, он опустил пищаль и в сердцах сказал:

– Благодари Господа, что я стрелял для острастки по снегу. Увидел человека на олене, подумал, что остяк, и решил пугнуть. Однако, Алексашка, помни сибирский обычай – не суйся дуриком к аманатской избе.

В избушке стояла такая нестерпимая вонь, что Марья зажала рукою нос. Тухлый запах исходил от рыбы, которой были наполнены туеса из березовой коры. Впрочем, запах нисколько не мешал ни сборщикам ясака, ни их аманатам – трем плененным остякам, сидевшим в углу избы. Один из остяков ел тухлое месиво, громко чавкая и отрыгивая. Его правая рука была покалечена, он загребал еду грязной левой рукой и жмурился от наслажденья. Он единственный был в одежде из потертой и дырявой налимьей кожи. Двое других аманатов носили меховое платье.

Петр Албычев пояснял Александру Желябужскому:

– Однако в глухих трущобах ясака без аманатов не собрать. Обычай известный. Имаешь лучших из инородцев в заложники, запираешься с ними и ждешь, пока за них дадут выкуп. Однако ухо надо держать востро. Когда ясак принесут, из зимовья выходить нельзя. Меха принимают через бойницы с великой опаской, чтобы копьем не проткнули или стрелой не пронзили. За аманатами в избе тоже глаз да глаз. Сидишь с ними взаперти многими днями, а то и неделями, они притворяются спящими, и тебя в сон клонит. Сколько наших перебили сонными! В таком разе, ежели нет мочи бодрствовать, надо наложить на заложников-аманатов путы, дабы худого над тобой не промыслили. Остяки объясачены давным-давно. Взяты в число, их по всей волости всего тринадцать человек, и ясак они сами давали без аманатства. Но сейчас год голодный, они заартачились. Плачутся, что соболиного промысла у них нет, была в лесах белка и они, сироты, ее ловили и белкой государев ясак выплачивали, а в этом году белка сошла неведомо куда. Пришлось взять аманатов, и то двух лучших взяли, а третьего калеку. – Сын боярский кивнул на чавкающего остяка. – Сидим с ними и еды их любимой припасли. Надеюсь, скоро их выкупят.

Надежды сына боярского оправдались. Около зимовья появились несколько остяков. Они издали перекрикивались с Петром Албычевым, потом один из них получил разрешение подойти к аманатской избе. Сын боярский высунул из узкой бойницы рогатину, остяк положил на нее связку мехов. Албычев втащил меха в избу, осмотрел их и остался недоволен. Он крикнул что-то грозное и выкинул меха наружу. Остяк подобрал связку и молча скрылся.

– Бойко ты болтаешь по-остяцки, – заметил дядя Александр.

– Так мы ж с Пелыма, там полно остяков. Схож их язык с речью вогуличей. Те и другие называют себя манси, сиречь люди. А вот у самоедов иное наречие, мне неведомое. И по-тунгусски ни слова не знаю. Однако освою их язык, как пойдем в поход.

– Жаль, не отпустит меня с вами воевода, – загрустил Александр.

– Такая уж твоя доля! А мы погуляем на славу или головы сложим. Уж как обернется! Однако не пойму, зачем князь-воевода прислал тебя с государыней и ее теткой?