Утерянный рай - Александр Лапин

Раздается елейный голос: «Вы слушаете радио Ватикана. Передаем сводку главных новостей».

– Поймал… кажется…

– Спал до обеда. А потом пофинтилил куда-то. Дружок к нему пришел. Вовка Дурман. Нашел друга! Самого забубенного пьяницу в поселке. Как тот явился, наш сразу подскочил ко мне. Мать, дай три рубля. Друг пришел!

– Я говорю: «Ну, пришел друг, хочется выпить. Сядьте дома. Будьте как люди. Я вам закуски приготовлю». Так нет же. Надо куда-то бежать, чтоб где-нибудь напиться в лесополосе. А потом валяться под забором. А люди все видют. И страмят.

– Ладно, я с ним поговорю, – уже с ожесточением говорит Алексей. – С балбесом таким. Думал, в армии ему мозги вправят. А он как ушел дураком, так и вернулся.

Чувствуется, ему уютно и спокойно здесь, у приемника. И не слишком хочется отрываться, разбираться с этой пьянью. И оттого, что он должен все-таки это делать, его и одолевает злость.

– А первые дни помнишь, что говорил. Пойду, мол, учиться в вечернюю школу, потом институт… Я стал другим…

– Хвастаться он всегда был здоров…

Шурка прошел к двери, толкнулся в кухню и нарисовался на пороге всей своей мощной фигурой.

– Здравствуйте, я явился, не запылился! – с легкой самоиронией представился им.

– А, Шурик! – радость только на мгновение мелькнула в глазах отца и опять угасла. Он снова прилег к приемнику.

– Ужинать будешь? – спросила матушка. – Борщичка тебе налить?

Дубравин ждал, что его сейчас спросят о соревнованиях. О том, кто победил. Он расскажет им, как тащил Амантая. Что сказал директор. Поделится своей радостью, которую бережно нес в груди всю дорогу, чтобы не расплескать ненароком. А тут… «Даже не поинтересовались!» – с горечью подумал он. А вслух сухо ответил:

– Да нет! Не хочу!

– Я думаю, они опять в лесополосе сидят, пьют! – Мать не заметила его тона. Она занята мыслями о старшем сыне Иване. – Ты бы съездил, Алексей. Привез его домой. С Шуркой бы и съездили!

Вся его радость словно улетучилась куда-то. Он неожиданно для себя самого стал вредным и злым.

– Я не поеду! – И в этом отрывистом ответе, сказанном сквозь зубы, звучат и обида, и вызов, и ненависть.

Мария, не находившая себе места из-за старшего и только что ругавшая его на чем свет стоит, напустилась на ни в чем не виноватого младшего:

– Вот ты всю жисть такой, нелюдимый. Родной брат пропадает, а тебе хоть бы хны. И в кого ты такой уродился?

– В вас! – рявкнул Шурка в запале. – Брат!.. Пьяница он. Алкаш. Такой брат мне не нужен!

– Да что ты такое говоришь? Шурик! – мать всплеснула руками.

Шурка уже понял, что в запале ляпнул лишнее. И попытался оправдать свои слова:

– А то и говорю. Пусть он попробует еще раз на меня руку поднять спьяну! Я ему башку сразу отрублю.

– И откуда в тебе столько злости? – опешила мать. – Какой ты чужой нам.

Мать, действительно, сегодня будто в первый раз увидела своего младшего. Как он изменился в последнее время. О чем-то думает постоянно о своем. А о чем? Ни с кем в семье не делится.

– Никогда с нами не сядешь, не поговоришь!

Шурка промолчал. «А о чем с вами говорить? – уныло думает он. – Если мои дела, моя жизнь вам абсолютно не интересны. Одно только и знаете: “Корову загнал? Сена накосил?” А о чем я думаю, о чем мечтаю – вас не касается. Только о себе и думаете. Главное – кто с вами на старости лет доживать останется. Надеетесь на Ивана, вот перед ним и расстилаетесь. А я вроде как побоку для вас. Отрезанный ломоть».

А мать, уже не останавливаясь и не притормаживая на поворотах, понесла:

– Зойка завихрилась. Уехала черт-те куда. И ты собрался. И что вам тута не живется? Ведь хорошо все. Деньги есть. Дом есть. Живи да живи…

– А для чего жить? – неожиданно для себя выпалил Шурка.

– Как «для чего»? – искренне удивилась Мария. – Просто жить. Детей растить. Не понимаю я вас. Чего вам не сидится на месте?

«Ну, завела свою шарманку», – зло думал Шурка, слушая уже, наверное, в тысячный раз песню о том, какие они неблагодарные. У других, мол, дети как дети, а эти – сплошные выродки. Что Зойка, что Иван, что он, Шурка…

– Да ладно тебе, мать, причитать! – наконец оторвался от приемника Алексей. И заступился за своего любимца: – Нормальный он парень. Смотри, какой красавец. Грудь, плечо, нога. Вон лучше иди встречай. Кто-то в калитку стучится.

В ответ на явственный стук залились лаем Джуля и Полкан. Мать пошла открывать. Услышав пьяные чужие голоса, следом вышли Алексей и Шурка.

За калиткой, пьяно-масляно улыбаясь и покачиваясь, в обнимку стояли двое. Растрепанный Иван почти висел на плече у известного деревенского пьяницы – толстяка Вовки Дурмана.

– Э-э-э, – бессмысленно промычал брат, а потом начал пьяно хихикать над самим собою.

– Теть Марусь! Забирайте своего! – бодро отрапортовал Вовка.

– Отец, иди помоги!

Когда мать с отцом подхватывают чадо под мышки, Иван, пьяно икнув, дыхнул перегаром и потянулся целоваться к Шурке мокрыми губами…

Шурка не выдержал сцены и, хлопнув калиткой, вышел на улицу.

XXIII

Накатило лето. Опустела школа. Отгремел последний звонок. В классах поселилась настороженная тишина. Экзамены.

Облитый солнечным светом, засаженный вечнозелеными туями, елями, соснами школьный двор скрывает в тени озабоченных выпускников. С учебниками и шпаргалками, разбившись на группы и поодиночке, повторяют и заучивают они какие-то одним им понятные заклинания. То и дело из укромных углов слышны бойкие или гнусавые голоса:

– Ну, скажи-ка мне, в каком году была Куликовская битва?

– Э-э-э, кажется, в тысяча… тысяча триста шестидесятом?

– Два! В восьмидесятом.

– Ну, я же все помнил. Помнил же…

– Вот Феодалу и скажешь, что ты помнил…

К появившемуся в школьном коридоре Дубравину сразу подкатывают Зинка Косорукова и Валюшка Сибирятко. На раздавшейся вширь, могучей румяной Зинке как-то нелепо сидит куцая школьная форма. Телеса выпирают через коричневое платье и белый фартучек.

Зинка явно не в своей тарелке. Куда только делся ее грубоватый задиристый тон! Она сникла и как-то робко-робко просит Шурку объяснить ей разницу между Февральской и Октябрьской революциями семнадцатого года.

Круглолицая, с румянцем во всю щеку Валюшка молча, преданно глядит на него своими бездонными зелеными глазами.

Что тут поделаешь. Приходится объяснять.

Дубравин с полчаса добросовестно излагает им содержание работы Ленина В.И. «Развитие капитализма в России». Потом толкует о том, как «верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят жить по-старому».

Но, в очередной раз заглянув в их глаза, соображает, что никогда в жизни девчонки этого не поймут, а самое главное – им это и не надо понимать. Машет рукой и смывается.

Историю Шурка любит всей душой. Как говорится, его медом не корми, а только дай порассуждать о войнах и императорах, о Римской республике и греческих городах-государствах. Он постоянно влюбляется в героев начиная от Александра Македонского, спартанцев и заканчивая Наполеоном и генералом Корниловым. Но при этом он не любит все, что связано с годами советской власти. И сколько ни вдалбливали ему учителя и учебники, что в России и даже в мире настоящая жизнь началась после ВОСР (так он пренебрежительно именует Октябрьскую революцию), Шурка так и не осознает величия этого события. Все, что было после семнадцатого года, кажется ему серым, пресным, тоскливым. Как будто он смотрел яркий, полный красок цветной фильм, и вдруг его прервали на самом интересном месте. А затем механик зарядил в аппарат старинную, пыльную черно-белую ленту. И пошла волынка.

Даже в фильме «Чапаев» ему больше нравятся белые, чем красные. Он с восторгом смотрит на атаку полка каппелевцев, на их мундиры, стройные ряды и тихо презирает и патлатую Аньку-пулеметчицу, и комиссара Фурманова. Красное войско кажется ему сущим сбродом.

Отличалось от общепринятого и его отношение к литературным героям. «Войну и мир» он пытался читать аж в пятом классе. Но заскучал. Выбирал то, что нравилось. А нравились ему тогда битвы, походы, гусары. Но и битвы в этой книге описывались как-то странно.

В восьмом он ни с того ни с сего выделил изо всех такого, казалось бы, несимпатичного героя, как Борис Друбецкой. Ему было по душе, что Борис ходил всегда в лучшем мундире и весь такой аккуратный, светский человек.

Потом он стал обожать Андрея Болконского. Вот родственная душа. Но зато в упор и по сей день не воспринимает Пьера. Тот кажется ему вовсе не героем и не примером, а никчемным человеком, игрушкой в чужих руках. «Не способен выстроить свою жизнь. Тряпка какая-то», – думал о нем Дубравин и торопливо пролистывал те страницы романа, где рассказывается о духовных исканиях Безухова. Надо заметить, что и красавица Элен занимала его воображение намного больше, чем «предательница» Наташа Ростова.

Преподавателем русского языка и литературы у них в классе жена директора целинного совхоза. Видная, приятная во всех отношениях женщина. Приехала она с Украины и всем полюбилась. Смешалась когда-то русская северная кровь с горячей татарской. Получилось: волосы густые иссиня-черные, а кожа ослепительно белая. И огромные черные очи. Настоящая восточная красавица, какими воспели их Омар Хайям и Низами.