Мальинверно - Доменико Дара

учеников, как я, у нее, пожалуй, не было никогда. Глаза ее увлажнились. Она подарила мне книгу в голубой подарочной бумаге:

– Открой ее дома и держи всегда при себе.

Я был ей всегда признателен за этот бесценный дар.

В тот полдень, сидя в библиотеке, я открыл правый нижний ящик стола. Там лежала эта книга, и полоска голубой оберточной бумаги служила закладкой. Я с волнением ее достал: «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский в переводе Фердинанда Карлези с иллюстрациями Гюстава Доре». Держи ее всегда при себе, сказала она. Именно так я и делал.

В течение многих лет я задавался вопросом: почему именно эта книга и почему я не должен с ней расставаться? И только в тот миг, когда я узнал о ее кончине, до меня, наконец, дошло очевидное, потрясшее меня с головы до ног сродство: как и я, она была хромоножкой. Женщина ангельской красоты, она выходила из дома только на работу, в школу, а когда закончила преподавать, никто больше ее не видел. Мысль, что мы оба были увечные, внезапно расставила все по местам: ее особое ко мне отношение, опеку, взгляды сообщницы, защиту от обидчиков. Мы были одинаковой участи, и она оберегала меня от враждебности мира, потому что ее в свое время защитить было некому. Я совершенно уверен в том, что означал ее подарок: книга эта – твой бастион, держи ее всегда при себе.

Когда на летних каникулах я прочитал подаренную книгу, я так и не понял глубокого смысла сказанных ею слов. Теперь я его знаю. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц – истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного[10]. Помимо хромоты, издевок, изолированности и одиночества существовала и другая действительность. Книги могли исправить недочеты рассеянной матушки-природы.

Я пролистал роман, задерживаясь на иллюстрациях, которые в юности изучил досконально, и вдруг мой рассеянный взгляд упал на гравюру Доре, где идальго читает книгу, сидя в кресле своей библиотеки в окружении призрачных рыцарей: тут маленький круг моих мыслей замкнулся. Когда несколько дней назад я увидел спящего в кресле мельника, я сразу же связал его с этой знакомой картинкой, которую не мог вспомнить.

Так я невольно соединил двух моих самых любимых героев, мадам Бовари и Дон Кихота. Мне понравилась мысль, что они могли быть возлюбленными, до того они были схожи в своей попытке построить вымышленный мир взамен невыносимой жизни. То же самое делаю и я, погружаясь в чтение книг, то же самое делает каждый здравомыслящий человек, прибегая к миллионам других ухищрений и средств.

Если бы я умел сочинять истории, я бы в тот полдень, сидя в библиотеке, описал замечательную сцену их встречи.

Дон Кихот и Санчо Панса прибывают в Ионвиль и останавливаются в доме аптекаря Оме, который сообщает им о своем новом изобретении – смеси целебных трав, заживляющей за один день раны, нанесенные боевым оружием. Однажды вечером Эмма сидит у окна в слабом свете керосиновой лампы и о чем-то мечтает; мимо проходит Дон Кихот, видит ее и безумно в нее влюбляется. Поднимается к ней и признается в любви, говорит ей об ожидающих ее царствах и, отвешивая поклон, называет ее Дульсинеей Тобосской. Эмма поворачивается, видит грязные сапоги Шарля и, закрыв книгу, которую держит в руке, вскакивает на Росинанта, и они улетают – два существа-символа того человечества, которое предается мечтам, считая, что жизнь – это сон.

Я их вижу через слуховое окно своей конуры под крышей, потому что и сам являюсь персонажем этой истории. Я всегда жил в Ионвиле.

Позвольте представиться: меня зовут Ипполит, я конюх в трактире «Золотой лев». У меня кривая нога, и я тайно влюбился в мадам Бовари с первого же раза, когда ее увидел. Ради нее я решился на операцию в надежде излечиться и покорить ее сердце; только ради нее я принес себя в жертву ее амбициям, заключавшимся в руках ее мужа, доктора Шарля, ибо, хоть у меня и была нога косолапой лошади со сморщенной кожей, усохшими связками, толстенным большим пальцем и ногтями твердыми, как гвозди для подковки копыт, я все же бойко труси́л, как дикий козленок. Ради ее любви я дал перерезать себе ахиллесово сухожилие и стойко переносил судороги опухшей и гниющей ноги, лишь бы она ежедневно меня навещала, ободряла и даже ласкала, ибо когда она клала мне руку на лоб, я закрывал глаза и чувствовал себя счастливым, несмотря на распространявшуюся гангрену и запах, который она издавала. Мне хотели выправить ногу, но пришлось ее отрезать. Я думал об Эмме, когда скальпель рассекал мои мышцы и нервы, когда весь город содрогнулся от моего душераздирающего вопля, похожего на рев животного, которому перерезают горло. Она подарила мне деревянную ногу стоимостью в триста франков, оклеенную пробковой крошкой, с пружинными сочленениями, – это был сложный механизм, заправленный в темную штанину, с лакированным ботинком на конце. Мало-помалу я вернулся к своей работе, но надежду покорить сердце Эммы потерял навсегда. Я мог только издали смотреть на нее, когда она шла на свои тайные свидания, смотреть и смотреть без конца. Посмотрев на нее последний раз, уже лежащую в гробу, с потемневшим от мышьяка лицом, я навсегда оставил Ионвиль.

Потому что я знаю, что в женщину можно влюбиться даже издалека, наблюдая за ней, воображая ее, видя во сне. Тому, кто хочет любви, много не надо. Порой достаточно одной фотографии.

В тот вечер я увидел ее впервые.

Перед закрытием кладбища я пошел на могилу Эммы с другой, чем по обыкновению, стороны. Свернув за угол, я увидел ее на боковой дорожке, сокращавшей путь от центральной аллеи к месту, где лежала моя любимая. Увидел со спины, как она удаляется от центра гравитации, в котором находился я. Глухое приталенное платье, волосы собраны в пучок, черные туфли. Я почувствовал, что приди я минутой раньше, я застал бы ее здесь, на моем месте, перед фотографией.

За все время, что я служу сторожем, я лицезрел лишь мельника на этой отдаленной и забытой тропе. А теперь эту ускользающую женщину.

Я ждал, когда она выйдет на центральную аллею, чтобы увидеть ее по крайней мере в профиль, но в тот миг,