Журавль в небе - Ирина Волчок

Николай говорил не о любви, а о семье. Это она понимала, этому она верила. Он вообще вызывал доверие — спокойный, молчаливый, серьезный… Положительный. Старше ее на пять лет, через полгода — диплом, работа, заработок! Самостоятельный человек. Бабушке и дедушке он понравится. Ей будет полегче справляться со всеми домашними делами, он будет помогать — ведь муж должен помогать, правда? И у нее будет своя семья, настоящая семья, и дети, которых никто не бросит.

Все получилось очень быстро и как-то… деловито, что ли. Знакомство Николая с ее стариками: «Жених? Подумать только, а Томочка нам ничего не говорила! Ну, что же, дело молодое, семья — это хорошо. Ты, сынок, оглядись тут, выбери комнату, какая ваша будет. Вот эта нравится? Вот и хорошо». Знакомство Тамары с Колиной матерью: «Невеста? И когда свадьба? Ага… А жить где будете? У меня, сами видите, площади лишней нет. У вас есть? Это хорошо». Свадьба в институтской столовке, два столика, сдвинутых вместе, две ее подружки, три его друга, бутылка «Лидии», бутерброды с колбасой, пирожные с заварным кремом и крики «горько!». Вообще-то они расписались еще три дня назад, свадьбу, как таковую, вообще не планировали, и это спровоцированное приятелями празднование Тамаре не очень нравилось. Николай сидел важный и довольный, а она смущалась и безуспешно давила в себе раздражение — через три дня Новый год, потом — зимняя сессия, дел в доме по горло, а они тут время теряют… Это уже потом, начиная с первой годовщины их свадьбы, она сделала настоящий семейный праздник — с забавными стихами, сочиненными специально к этому дню, с новым платьем, с подарками друг другу, с шампанским, пирогами и радостными криками ее стариков, а потом и дочерей: «Горько!». Тамара никогда ни одного раза за все двадцать лет не пожалела, что вышла замуж за Николая. Интересно, а он когда-нибудь жалел?..

— Ты за меня замуж выйдешь? — спросил Евгений не глядя на нее.

— Я замужем, — напомнила она, внимательно следя за снежинками, которые проплывали мимо ее руки в новой кожаной рукавице на меху. — У меня семья, ты что, забыл?

— Я не забыл, — хмуро сказал он и тоже подставил снежинкам руку в тонкой замшевой перчатке. — У меня тоже семья. Ну и что? Семья — дело поправимое.

— То есть как? — От изумления Тамара сначала даже не поняла, что он имеет в виду. — Что значит — поправимое? Ты о семье говоришь как… я не знаю… как о несчастье! Как о болезни какой, что ли! Ничего, мол, не смертельно, дело поправимое! Вылечат — и забудешь, так, что ли?

— Да ладно тебе. — Евгений стряхнул нетающие снежинки с перчатки, взял ее за руку и притянул к себе. — Опять ты злишься. Я понимаю, что для тебя семья — это важно. Но ведь у тебя будет семья! У нас будет семья — я и ты. Просто была одна семья, а станет другая. Ведь для чего-то развод существует! По-моему, я все правильно понимаю…

Нет, он все понимал неправильно. Он вообще ничего не понимал. Была одна семья — стала другая… Ничего себе… Стало быть, прежней семьи уже не будет? Не будет, конечно, Николая, и это само собой разумеется. Но не будет и деда, и девочек, и даже Чейза, не будет такого утомительного и такого привычного, такого необходимого круга забот, волнений, радостей и огорчений, не будет смешной войны с дедом из-за категорически запрещенной врачами селедки, не будет их тихих и как будто ни о чем разговоров по вечерам, после которых ей становилось легче жить, не будет Наташкиных выступлений на тему «мне опять нечего надеть», не будет не очень умелой и потому особенно трогательной помощи Анны по хозяйству — понятно же, что Анна просто старается быть поближе к своим, чтобы все свои беды растопить в тепле семьи… И прогулок с Чейзом больше не будет, и его подхалимской морды, выглядывающей из-за холодильника, и ее монологов перед внимательно слушающим псом — потому что кому еще она могла рассказать обо всем, что происходит, о чем она думает, чего боится, на кого обижается, кому благодарна и кого готова убить… Не будет и старых часов на стене, которые вот уже почти двадцать лет со сводящим с ума постоянством уходят вперед на пять минут в сутки, и их каждое утро нужно подводить… Не будет гигантского алоэ на подоконнике, у которого не листья, а просто крокодилья пасть какая-то, и эта крокодилья пасть цепляется зубами за каждого проходящего мимо, и все чертыхаются, грозятся оборвать цветку листья, но не обрывают — этот цветок почему-то очень любила бабушка. От нее вообще осталось в доме много такого, без чего вроде бы и обойтись можно, что всегда как-то незаметно существовало само по себе, пряталось по углам, по полочкам и шкафчикам, а когда возникала необходимость, тут же оказывалось под рукой: всякие фартуки и прихватки, металлические щеточки и фигурные ножи, ситечки, щипчики, расписные коробки для чая, подушечки для иголок и двухлитровая банка, битком набитая разноцветными и разнокалиберными пуговицами. В общем, у нее не будет ее семьи. Как же так? Ведь это значит, что и ее у ее семьи тоже не будет! Разве это возможно — оставить семью без себя?

— Ну что ты молчишь? — нетерпеливо сказал Евгений. — О чем ты сейчас думаешь? Только честно ответь, ладно?

— О пуговицах в банке, — честно ответила она. — Два литра пуговиц — это же сколько лет собирать надо, а? Ведь они все не новые, со старых вещей срезаны, которые уже носить нельзя было. Бабушка пуговицы никогда не выбрасывала, старье — на тряпки, а пуговицы — в банку. А вещей у нас никогда много не было. Наверное, она эту банку всю жизнь наполняла. Там даже такие есть, знаешь, из перламутра, из дерева, из кости. Древние совсем. Настоящие. Понимаешь?

Евгений долго молчал, шевелил усами, стряхивал снег с воротника пальто, на нее смотрел. Наконец сказал недовольно:

— Ты опять морочишь мне голову. Просто чтобы уйти от темы разговора.

— Да нет, я как раз по теме… — Тамара вздохнула и повернула к гостинице. — Давай-ка мы все разговоры отложим, а? Потом поговорим, завтра. Или послезавтра. Устала я что-то немножко. И даже не немножко… Слишком я устала, как собака, прямо хоть ложись и помирай. Не до разговоров мне.

— Хорошо, — не сразу ответил он. — Но к этой беседе мы еще вернемся.

Он завоевывал жизненное пространство. Точнее — пространство для себя в ее жизни. Даже удивительно, как ему удалось занять такое большое пространство за такое короткое время. Он караулил, когда она выведет на прогулку Чейза, и пес бросался к нему, счастливо повизгивая, молотя хвостом, пытался прыгнуть на грудь и облизать лицо. Он нашел возможность познакомиться с девочками, в первую же встречу сумел разговорить, растормошить, развеселить Анну, и та постепенно привыкла откровенничать с ним, как с лучшим другом, как с лучшей подружкой, даже больше, чем с матерью. Он серьезно вникал в щенячьи Наташкины проблемы, обсуждал с ней тонкости взаимоотношений с одноклассниками, или невыносимое зазнайство этой дуры Гальки, или необъяснимое поведение Мальцева на физкультуре, или подготовку к концерту в музыкальной школе… Летом он отвозил Наташку в лагерь, а потом ездил вместе с Тамарой ее навещать и всегда привозил какие-нибудь гостинцы. Он решал все вопросы, казалось, еще до того, как они возникали: путевка в летний лагерь для Наташки, санаторий — для Анны, машину — в любой момент, когда нужно было что-нибудь срочно перевезти или куда-нибудь срочно доехать, редкие лекарства и лучшие врачи для деда, безупречная организация отдыха для Тамары… для них обоих. Они в первый же год провели отпуск вместе, в южном горном доме отдыха, почти двадцать дней, двадцать дней и двадцать ночей, с ума сойти, она опять не сра-зу вспомнила, что надо хоть иногда звонить домой… Вспомнила не сразу, но ждала возвращения с нетерпением, особенно в последние дни, особенно в последний день, когда так торопилась, швыряя вещи в сумку, что многое просто забыла, и Евгений ходил по номеру, собирая всякую ерунду — шампунь, тапки, зубную щетку, полотенце, пилочку для ногтей, упаковку аспирина… А она раздражалась, кричала, что и так в сумку ничего не помещается, выбрасывала каждый второй найденный им пустяк в мусорную корзину и через каждые пять минут пыталась дозвониться домой.