Могикане Парижа - Александр Дюма

– Ах, да, да, – говорила между тем девочка, – теперь я все вспомнила. Это он самый и есть. Я несколько раз перечитывала адрес. Мне даже говорили, чтобы я выучила наизусть, на случай, что потеряю письмо.

– Значит, вы помните, кому оно было адресовано?

– Известно помню!.. Господину Дюрье… Так и на конверте написано.

Друзья опять переглянулись, но промолчали.

Девочка подумала, что они сомневаются в ее словах, и гордо прибавила:

– Я ведь давно умею читать!

– Я в этом и не сомневаюсь! – очень серьезно объявил Мюллер.

– А что вы собираетесь делать у брата вашей кормилицы? – спросил Жюстен.

– Что же, как не работать?

– А что вы умеете делать?

– Да что скажут. Я ведь много чего умею.

– Что именно, например?

– Шить, гладить, стирать, вышивать, штопать, отделывать чепчики, плести кружева.

Чем больше они ее расспрашивали, тем больше она им нравилась.

Скоро они знали всю ее историю.

В одну из ночей 1812 года в Буйль въехала карета и остановилась у одного из уединенных домов на краю деревни.

Из нее вышел человек и захватил с собою какой-то сверток, весьма неопределенной формы.

Подойдя к двери уединенного домика, он достал из кармана ключ, отомкнул ее, пробрался впотьмах в комнату, положил сверток на постель, а какое-то письмо и кошелек на стол, снова вышел, замкнул дверь, сел в карету, и она покатилась дальше.

Час спустя, женщина, возвращаясь с рынка в Руане, остановилась перед тем же самым домом, достала ключ из кармана и отомкнула дверь. К ее великому удивлению, изнутри комнаты послышался крик ребенка.

Она поспешно зажгла лампу и увидела, что на постели с плачем барахтается что-то белое.

Это нечто белое оказалось маленькой девочкой.

Женщина с еще большим удивлением оглянулась вокруг и увидела на столе письмо и кошелек.

Она распечатала письмо и с великим трудом, так как дело было для нее непривычное, прочла следующее:

«Мадам Буавен, Вас все знают как добрую и честную женщину, и эта почтенная репутация Ваша побуждает отца, готовящегося покинуть Францию, поручить Вам воспитание своей дочери.

В предлагаемом кошельке Вы найдете тысячу двести франков. Эта плата за первый год содержания девочки. Начиная с 18 октября будущего года, через посредство кюре деревни Буйль Вы станете получать по сто франков ежемесячно. Эти сто франков будут доставляться Вам через один из банкирских домов в Руане, и сам кюре, который станет получать их оттуда, не будет знать, от кого они.

Дайте этому ребенку самое лучшее воспитание, какое сумеете, в особенности постарайтесь сделать из девочки хорошую хозяйку. Одному Богу известно, каким испытаниям придется ей подвергаться.

Крещена она именем Мина и никогда не должна называться иначе, чем я сам назвал ее.

Чтобы хорошенько понять смысл этого несложного письма, мадам Буавен прочла его ровно три раза. Потом, разобрав, в чем дело, она положила его в карман, взяла кошелек и ребенка и пошла к кюре посоветоваться.

Ответ священника можно было предвидеть заранее. Он сказал ей, что она обязана принять ребенка, которого ей так неожиданно посылает сам Бог, и всю жизнь заботиться о том, чтобы дать ему самое лучшее воспитание.

Мадам Буавен возвратилась домой с ребенком, письмом и кошельком.

Ребенка положила в чистую колыбельку своего сына, который умер десять лет тому назад, письмо спрятала в портфель, в котором лежал послужной список ее мужа, бывшего сержантом старой гвардии, участника похода в Россию, а тысячу двести франков положила в тайник, в котором хранила все свои сокровища.

О сержанте Буавене не было ни слуху ни духу.

Жене его никогда не удалось узнать, был ли он убит, попал ли он в плен или погиб от мороза.

В течение семи лет плата за девочку шла исправно, но затем она вдруг прекратилась, что не помешало доброй женщине любить Мину по-прежнему, потому что она при вязалась к ней, как к родной дочери.

Восемь дней тому назад мадам Буавен скончалась, а перед смертью просила кюре отправить девочку к своему брату, колесному мастеру, с которым не виделась очень давно, но за честность которого могла поручиться.

Брата этого звали Дюрье, и жил он в нижнем этаже дома № 111, в предместье Святого Якова.

Все это девочка рассказала своим покровителям, прежде чем они успели дойти до квартиры Жюстена.

Если молодой человек иногда поздно возвращался домой, то его всегда дожидалась сестра.

На этот раз Селеста, по обыкновению, ждала его, не ложась спать. При звуках его шагов она отперла дверь и услышала, что он окликнул ее по имени.

Она побежала к нему и первое, что она увидела, была Мина. Ее так поразила красота девочки, что она принялась целовать ее, даже не спрашивая, откуда ее взяли. Потом она подхватила ее на руки и понесла в комнату матери.

Несчастная слепая не могла рассмотреть ребенка, но, как и все слепые, отличалась поразительной тонкостью осязания. Проведя рукой по лицу сиротки, она поняла, что та рождена красавицей.

Вскоре к старушке вошли и мужчины и рассказали ей всю печальную историю Мины. Селесте тоже очень хотелось послушать их рассказ, но брат указал ей на девочку, которая совсем засыпала, и ей пришлось идти в свою комнату и как можно скорее приготовить для нее постель.

Дело это устроилось очень легко.

С нижнего этажа принесли классную доску, положили ее на четыре табурета, а сверху постелили матрац, белье, под голову подложили подушки. Старушка Корби благо словила девочку как мать и хозяйка дома, моля Бога даровать ей всякое счастье.

Ребенок, очутившись в постели, сразу крепко заснул.

На другой день, раньше чем начали собираться ученики, Жюстен вошел в дом № 111 к одному из бывших соседей Дюрье, честному угольщику Туссену, и спросил его, не может ли он сообщить ему что-нибудь о колесном мастере, который жил прежде в квартире, которую занимал теперь слесарь.

Выбор Жюстена был чрезвычайно удачен.

Туссен был дружен с Дюрье.

Оказалось, что колесный мастер принимал горячее участие в заговоре Нанте и Берара, имевшим целью приступом взять Венсен. Это должно было стать знаком для восстания, распространенного по всей Франции и не удавшегося только благодаря разоблачениям Берара.

Туссен рассказывал, что вовлек его в это дело корсиканец Сарранти, который особенно хлопотал об участии Дюрье, так как он имел много рабочих.

Накануне того дня, в который должно было вспыхнуть восстание, Туссен услыхал, что в квартиру Дюрье кто-то сильно стучится. Он встал, выглянул в форточку и узнал иноземца, который за последнее время часто бывал в мастерских колесного мастера.

Несколько минут спустя и гость, и хозяин вместе быстро вышли на улицу и со всех ног побежали к заставе.

После этого ни Дюрье, ни Сарранти больше не воз вращались.

Но это было не единственным обвинением если не против Дюрье, то против Сарранти. Туссен узнал от по лицейских, которые делали потом обыск в квартире Дюрье, что корсиканец украл у одного из своих друзей сумму чуть ли не в шестьдесят тысяч франков.

По всей вероятности, с помощью этих денег они добрались до Гавра и успели сесть на корабль, уходивший в Индию.

С тех пор ни о том, ни о другом не было ни слуху ни духу.

– Может быть, – прибавил Туссен, – о них можно узнать еще что-нибудь от сына Сарранти, который учится в семинарии Сен-Сюплис; но едва ли он станет откровенно говорить об отце с незнакомым человеком, зная, какое тяжелое обвинение на него падает.

Жюстен попробовал было расспросить угольщика подробнее, но Туссен и сам не знал ничего больше.

Молодой человек вернулся домой, считая неловким обращаться с расспросами к сыну Сарранти. В глубине души ему даже хотелось, чтобы колесный мастер исчез и никогда больше не возвращался.

Возвратясь домой, он в первый раз в жизни солгал матери и сестре, сказав, что собрал вести «нерадостные».

– А по-моему, весть твоя не печальная, а радостная и благая! – возразила ему мать. – Это весть хорошая, потому что эта девочка – ангел небесный, посланный нам самим Богом.

Для всех троих мысль оставить прелестного ребенка навсегда у себя казалась невыразимым счастьем.

По-видимому, все они дошли до того периода совместной жизни, когда слишком продолжительная близость одних и тех же людей между собою уже не может поддерживаться собственными своими силами и вследствие этого начинает уменьшаться.

Все трое бессознательно чувствовали потребность обновления извне. Они слишком долго переживали потоп, запершись в своем ковчеге, и вдруг к ним влетела голубка с оливковой ветвью.

И мысль оставить ребенка навсегда у себя была принята всеми с искренним восторгом.

Семья, которая только что изнемогала под гнетом бедности, решилась стать еще беднее, чтобы только сохранить у себя ребенка. Им казалось, что усадить это маленькое существо у своего домашнего очага значит не только не обеднеть, но, напротив, – обогатиться.