Мой истинный враг (СИ) - Карвер Крис

Хэнк поворачивается к Мэтту, и он, чувствуя взгляд на себе, смотрит в ответ.

– Я думаю, что это далеко не самая обычная связь, – говорит он, продолжая улыбаться. Мэтт не понимает, что с этим человеком не так. – Она, возможно, двусторонняя.

Мама охает и накрывает ладонью рот. Филип спешит спросить:

– Что? Что это значит? Это страшно? Плохо?

Мэтт впивается пальцами в воротник своей футболки, словно она вдруг стала его якорем, потому что Ребекка крепко сжимала ее в руке пару часов назад. Ему вдруг становится трудно дышать.

Хэнк улыбается и смотрит Мэтту в глаза, хотя, он вообще-то молчал.

– Наоборот! – восклицает он. Мэтт хочет, чтобы ему помогли начать нормально дышать – у него словно камень застрял в горле. – Двусторонняя связь подразумевает, что не только волк привязан к человеку, но и человек – к волку. Знаете, это поразительно, я читал об этом всего однажды, пару лет назад, в архиве старейших эмиссаров в Лондоне. Тогда я не придал этому значения, но сейчас… Ваш случай… Он удивительный.

– Расскажи больше, – наконец говорит Мэтт. Он заговаривает впервые за утро, и все поворачиваются к нему.

Доктор понимающе кивает.

– В основе теории о двусторонней связи лежит легенда о девушке по имени Хасун. У нее была настолько тесная связь с ее волком, что в какой-то момент она стала перенимать его привычки, его инстинкты, и, что самое главное – его силу. Ее чувства позволили ей не только сблизиться с привязанным к ней оборотнем, но еще и взять частичку его силы. Однажды в полнолуние, когда на их деревню напали, Хасун сумела разорвать разбойников на части, будучи человеком. Ее волк дал ей эту силу, а ее чувства, ее любовь к нему, позволили принять все это, как дар.

Хэнк замолкает, и все в ступоре смотрят на него. Проходит минута густой, наполненной мыслями тишины перед тем, как Мэтт встает и наливает себе кофе.

Наверное, он выглядит слишком спокойным из-за всего этого, потому что в какой-то момент Филип трогает его за руку, обращая на себя его внимание.

Мэтт обжигает горячим напитком свой язык, нёбо и горло, но боли не чувствует. Он вымотан, подавлен, он наполнен чужой ненавистью до основания – ему вообще не до боли. У него на сегодня иммунитет.

– Мэттью, сынок? – зовет отец, и это заставляет его поднять взгляд от своей кружки.

Он подпирает столешницу, присаживаясь на самый край, смотрит на Хэнка и мотает головой.

– Нет, – спокойно говорит он. – Нет, тебе придется найти другое объяснение, кроме двусторонней связи. У Ребекки нет никаких чувств ко мне.

Последняя фраза больно щиплет его за язык, но он сегодня уже не чувствует боли, помните?

Хэнк тянется к своему чемоданчику, намекая на то, что ему пора уходить.

– Чувства способны спать, – убеждает он, продолжая загадочно улыбаться. – А люди хитры, Мэтт. Они знают, как спрятать то, во что сами не желают верить.

Глава 16

Ребекка просыпается с такой тяжелой головой, будто ее набили железом, пока она спала. Ей приходится потратить минуту просто на то, чтобы сесть, опираясь на подушки.

Она стонет, открывая глаза. Все тело болит, но это не та боль, которая преследовала ее ночью. Она остаточная, как тупая ломота в костях после особо утомительных тренировок по лакроссу – неприятно, но жить можно.

– Вот черт.

Она оглядывается по сторонам. События последних часов пятнами возникают в памяти – она большую часть ночи была в отключке и в дурмане, но есть вещи, которые, к сожалению, она отчетливо помнит. Например то, как Мэтт принес ее на руках в свою комнату, как обнимал, прижимая к себе, стирал пот со лба и что-то говорил.

– Черт, черт, черт.

Комната Мэтта. Она в долбаной комнате Мэтта Сэлмона. На его простынях и в его… В его футболке. Зашибись.

Она вскакивает так быстро, словно это что-то изменит, и запах простыней Мэтта выветрится из ее кожи вместе с запахом самого Мэтта.

Так, ничего страшного, думает она, чувствуя, как паника подступает к глотке. Просто дойти до спальни, принять душ и не выходить целую неделю, чтобы никто не посмел с ней заговорить.

Она спотыкается и роняет гитару – Мэтт играет на гитаре? Ее ударяет воспоминанием – прохладные пальцы в волосах, как успокоительное и обезболивающее одновременно.

Потом врезается в стол, заваленный бумагами – вспышками губы, шея, ключицы, все это близко, на уровне вдоха.

Чуть не сносит собой подставку для книг и, наконец, вываливается в коридор, путаясь в ногах.

Ее бросает в сторону, и она застывает, на секунду закрывая глаза, прогоняя очередное воспоминание. Потом – все потом. Если она начнет думать об этом, то ее снова накроет, а ей нужно прийти в себя.

Она явно переоценила свои силы. До комнаты доходит, держась за стену рукой. Ее мутит. Где-то на краю сознания мелькает мысль, что нужно позвать Филипа, потому что у него есть таблетки от любой ее болячки, и она даже открывает рот, чтобы сделать это, но слышит голоса, звучащие очень близко, и почему-то замолкает. Ребекка знает – в этом доме нельзя подслушивать, но это правило создано для оборотней, которые могут услышать даже с другой стороны дома.

Ребекка не оборотень, да и она не нарочно, просто…

Она понимает, что Натали плачет в комнате Филипа, и она не может уйти. Она хочет слышать, почему она плачет.

Ее могут заметить в любой момент – учуять запах, услышать сердцебиение или шаги. Ребекка подходит к чуть приоткрытой двери и становится рядом, подперев стену спиной.

– Нет, мам. Ты хорошая альфа, – Ребекка никогда прежде не слышала, чтобы голос Филипа звучал так нежно.

– Но я не хорошая мать. Не тогда, когда моя дочь чуть не умерла, а меня не было рядом, – она точно плачет.

В ее голосе дрожь и слезы, и Ребекка сжимает руку в кулак, потому что ей нехорошо.

Филип молчит около минуты. Ребекка думает, что, возможно, разговор закончен. Но потом он говорит:

– Она не твоя дочь, она готова сорвать горло, доказывая это.

Ребекка крепко закрывает глаза, потому что это правда.

Натали прокашливается, очевидно, маскируя рвущиеся наружу сильные эмоции, и отвечает:

– Я видела, как она впервые взяла в руки палку для лакросса. Как она впервые села за руль. Я купила ей эту старую машину, потому что когда-то у ее отца была такая же, и она так хотела ее. Я видела, как она высыхала от своей первой неразделенной любви к мальчику Дилану – ее сердце было разбито. Я видела, как она впервые напилась, как утром ее мучило похмелье. Я видела, как она ломала руки, как она искала себя, как она находила новых друзей и теряла старых. Я видела ее успехи в учебе и сомнения в том, что она умная. Как ее оставляли после уроков, как она злилась из-за того, что Эмма нашла парня и не уделяет ей достаточно времени. Я видела, как она плакала, потому что ее назвали ребенком Сэлмонов. Она плакала, потому что не хотела иметь с нами ничего общего, но это моя девочка, Филип, это моя дочь.

Голос Натали тонет в слезах и затихает, очевидно, потому что Филип прижимает ее к себе.

Ребекка задыхается и спешит убраться оттуда, рывком распахивая дверь в свою комнату.

Ребекка косится на застывшего в дверях Мэтта и говорит, проглатывая еду:

– Подойдешь ближе – заору.

Мэтт хмурится:

– Мне нужен кофе.

– А мне какое дело?

– Знаешь что, Ребекка – хватит. Это уже не смешно, теперь мы оба во всем этом по уши, нравится это тебе или нет. Не хочешь меня видеть – дверь там.

Он проходит внутрь и вынимает кружку из шкафчика. Ребекка от его наглости открывает и закрывает рот, смешно выпучив глаза.

Он ждет, что она сейчас уйдет, взбесившись, но она сидит, доедая свой бутерброд под звуки, издаваемые Мэттом. Она повернута спиной, и Мэтт в полной мере может оценить то, насколько напряжены ее плечи. Присутствие Мэтта не проходит бесследно: Ребекка уже не сидит так расслабленно, в ее позе напряжение и собранность, и Мэтт почти уверен, что где-то под носком у нее спрятан крошечный клинок, который будет вынут в ту же секунду, когда она почувствует хотя бы малейшую угрозу.