Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

ТНХ любил Бориса Александровича Покровского, реформатора оперной сцены, главного режиссера ГАБТа. Кажется, любовь была взаимной. Тихон принимал его новации, опыты оживления оперы драматическим действием. У Покровского певцы и певицы должны были уметь петь и сидя, и лежа, и носясь по сцене. Большой театр этого не любил, сопротивлялся. Тогда Борис Александрович и создал свой новаторский Камерный оперный театр, в котором много лет с радостью работала художником Наташа. Ее, правда, обижало, что Борис Александрович театральным костюмом пренебрегал, ему главное – драматургия действия.

К Наташе он относился как-бы по родственному, панибратски насмешливо, и в то же время бережно. Он вообще обладал ядовитым чувством юмора, и актеры, то есть певцы из-за этого его побаивались. Наташа очень переживала, когда театр переехал из подвала у метро «Сокол» на Никольскую. В новом, восстановленном после пожара здании ставка художника стала непостоянной.

Помню, в темной прихожей крупного, неторопливого седовласого мужчину. Это гость из Франции композитор Николай Набоков. Тень его дяди Владимира Набокова придавала нашему ожиданию мистическую значительность. В заваленном газетами и журналами темном коридоре ему – в соболиной шубе, высокой меховой шапке, высокому и прямому – тесно. Его голос со старорусскими интонациями казался барственным, а когда он сбросил, не глядя, шубу на мои руки, я представил себе, какая она была, русская аристократия.

Теперь, когда наша с Наташей квартира на той же лестничной площадке, гости частенько кочевали туда-сюда. Одесситы, мои однокурсники, бывалые мореходы, и одноклассники, залетавшие в Москву, непременно были представлены и на той половине, самому Тихону Хренникову. Композитора, казалось, забавляло это разноголосое нашествие южного народа, быстро осваивающегося в непривычной среде после рюмки-другой.

Особенно выделялся ростом и громовым природным басом старый товарищ по мореходке выпускник водительского факультета Валера Кочерга. Он уже был большим начальником, часто заезжал в Москву и уверенно чувствовал себя за любым столом, где можно было и тост сказать, соленую шутку подпустить. ТНХ это нравилось.

С Валерой нас связывало не только общее учебное заведение, но и те же водные лыжи. Он, уже замначальника пароходства, звонил из Новороссийска своим басом, которым читал на училищных смотрах самодеятельности «Стихи о советском паспорте», звал погонять на лыжах:

– У нас хорошая погода, старик! Море зовет! Бросай все к такой-то матери!

И я бросал. И летел дня на три поноситься на водных лыжах в бухте Новороссийского порта. Гоняли втроем: Валера, Вадим и я. Вадим Никитин, с которым мы принимали когда-то в Германии пассажирский теплоход «Башкирия», теперь был капитаном пассажирского лайнера «Одесса», флагмана черноморского флота, курсировавшего в те годы вдоль американского побережья. Мы втроем уходили на неделю на озеро в районе Сухой щели под Новороссийском и гоняли мы на двух катерах до полного изнеможения. Эти шикарные катера, быстроходные контрабандистские со сверхмощными моторами Вадим выловил перевернутыми в Средиземном море после шторма. И отдал товарищу. Имя Вадима гремело тогда в Черноморском пароходстве.

На дальних берегах вдали от удушающего партийного контроля Вадим быстро сделал свой красавец-лайнер лучшим среди западных конкурентов. Он набирал красивых девчонок по молдавским деревням, учил их в одесском техникуме, и вышколенная команда показывала такой класс обслуживания, что не только чопорные англичане, весь мировой бомонд выбирал круиз на этом белом пароходе с русской командой. Его офицерам вопреки советским правилам разрешалось выходить к пассажирам в свободное от вахты время. Они получали из судового фонда карманные деньги, чтобы держать с иностранцами, так сказать, марку. Он придумал нештатные развлечения для пассажиров, лупя с них дополнительную денежку и деля ее с командой.

На подходе к нью – йоркском порту с судна, бывало, сбрасывался катер, и рослый русский красавец капитан делал за ним виражи на водных лыжах. Недаром в кают – компании на витрине стояли не только кубки и призы, но изысканный сервиз в серебре и хрустале – личный подарок английской королевы. Вадим был по натуре одесской шпаной, а по замашкам – английский лорд. Он держал на судне железную дисциплину, но команда его обожала.

Была такая у них система: каждый рейс кто – то из команды по очереди получал от профкома дорогой подарок, например, автомобиль – как награду за победу в социалистическом соревновании. И завистливые таможенники были вынуждены пропускать такие ценности. Все были довольны, но только не помполит, помощник капитана по политической части, давно завидовавший авторитету капитана и вставлявший Вадиму палки в колеса. Как-то он так всем надоел, что капитан выгнал его с судна, отправив самолетом на родину. Думал, сойдет. Не сошло.

Скоро кончились наши воднолыжные тренировки на Малом Никитинском под Абрау Дюрсо. Подвел-таки строптивого капитана сволочь помполит под суд за нарушение финансовой дисциплины. Я расскажу эту историю Тихону Николаевичу, он тут же возьмется похлопотать, но гордый Вадим категорически откажется от заступничества. Сосланный на Север, он умрет в расцвете сил от разрыва сердца на мостике каботажного судна. Еще одним ярким человеком станет на этой земле меньше…

Хотя вечернего салона нам с Наташей сложить не удалось, но круг общения дорогих сердцу и памяти людей постепенно сформировался. Это скрипач Володя Спиваков, философ Валентин Толстых, драматург Саша Лапшин, сатирик Миша Жванецкий, актеры Веня Смехов и Валентин Гафт, балетмейстер Дима Брянцев, режиссер Вячеслав Спесивцев, композитор Саша Журбин, актрисы Оля Остроумова и Зина Славина, кинорежиссеры Андрей Тарковский и Элем Климов… Какая великолепная компания.

Мне безумно нравился Валя Гафт. Может быть несоответствием своей мощной костистой фигуры со скромностью, почти стеснительностью. Мы загорали вместе на пляже в Ялте, читали ему его эпиграммы. Он посмеивался и от некоторых отмахивался, утверждая, что это подделки. Тогда очень популярна была его короткая михалковская, похожая на выстрел:

Земля, ты слышишь этот зуд?

Три Михалкова по тебе ползут!

Я никогда не ощущал себя с ними на равных, по-прежнему отступая перед загадкой их одаренности, но уже позволял себе разговор, пряча собственные ляпы за, так сказать, социологический анализ, внехудожественное бытование искусства в обществе.

Этот круг общения еще расширялся за счет их премьер, спектаклей, концертов, балетов, где хотелось и надо было присутствовать ритуально, по закону дружбы. Потом – это повод для обсуждений, поздравлений, банкетов. В этом во многом и состояла прелесть московской столичной жизни.

Летние безумства в черноморских санаториях Четвертого управления были данью молодости. Мы дурачились, пили молодое вино, веселились – здесь больше с детьми советской номенклатуры. Ребята были не глупыми, политикой не заморачивались, а выпить и острить умели не хуже творческой интеллигенции, готовились к работе и жизни заграницей. Сложилась компания веселых и находчивых, в которую мы с Наташей были приняты. С Андреем и Олей Исаковыми, Борей и Таней Квоками, Игорем Громыко и его очаровательной женой дружба продолжалась годами, но этот круг молодых дипломатов не смешивался с остальными, все-таки они чем-то отличались от среды творческой. Или мне так только казалось?

Луизу или, как ее звали близкие, Лузу, прекрасную пианистку, сестру роскошного Бориса Хмельницкого привел к нам в дом ее муж, давнишний, между прочим, наташин ухажер, ироничный и себе на уме старший научный сотрудник ИМРД – Института международного рабочего движения Борис Маклярский. Луза, самолюбивая и колючая, сочиняла авторские песни на слова изысканных поэтов и метила в члены союза композиторов.

А муж ее, Боря, сын советского разведчика, ставшего успешным сценаристом, автором знаменитого «Подвига разведчика» был моим, пожалуй, единственным оппонентом по темам мало интересным остальным. Он снисходительно относился к моей поверхностной образованности, но, видимо, симпатизировал горячности и наивности новообращенного киноведа и социолога. О морально-трудовых качествах русского народа вроде лени, пьянства и рабской психологии он имел устойчивое представление в отличие от меня, полагавшего их чем-то наносным и поддающимся переплавке. Борис говорил:

– Русский православный человек всегда принадлежал кому-то. Богу ли, царю ли, барину ли, государству – ощущение рабское. Быть независимой личностью – привилегия европейской культуры. Но и и тяжелое бремя.

– Что ж, если у меня общественное выше личного, значит, я раб?