Кёсем-султан. Величественный век - Ширин Мелек

Изнутри опочивальни прочь от двери зашелестело: так босые ноги торопливо переступают по ковру. Махпейкер и Башар снова переглянулись со скрытым торжеством.

– Ну входите уж, где вас так долго носит! – не так и сразу (как раз добежать от двери до ложа времени хватило) донесся изнутри голос шахзаде. Нарочито уверенный, подчеркнуто взрослый, но их-то не обмануть теперь!

В две руки взявшись за кольцо, девочки потянули дверь на себя. Она распахнулась.

По глазам ударил свет, по ноздрям – запах горячего воска и благовоний: два огромных шандала на полу, несколько свечедержателей на стенах, еще какие-то светильники… Все это великолепие вдруг разом колыхнуло огнями, потому что окно спальни было приоткрыто и от него к двери толчком качнулась прохлада ночного воздуха.

Еще шаг – и они переступят порог. Тот самый порог, который превращает гёзде в икбал.

В это мгновение Махпейкер думала о совсем постороннем: завтра надо будет все-таки не забыть надрать уши этой дуре Фатиме. Или для икбал – не девчонки, а взрослой женщины, обитающей в «старших палатах» гарема, вот! – уже неуместно собственноручно драть уши какой-то там служанке? Наверно, для этого у икбал какие-нибудь свои особые, ближние служанки есть. И вот они уже дерут за уши простых служанок.

Смотря чьих, конечно. Служанок Сафие-султан – точно нет.

Ой! Тут вообще-то надо подумать. Что мы ей сказали тогда: мы, мол, останемся тебе опорой, даже когда разделим с шахзаде ложе и родим ему сыновей? Кажется, так… А она что нам ответила?

– Да входите же и дверь прикройте, свечи сейчас задует! – На этот раз голос Ахмеда прозвучал нормально, без взрослой повелительности.

И они ступили через порог.

Шахзаде возлежал на кровати – действительно огромной, как небольшая комната, но без балдахина. И, конечно, не было на нем сапог с плетью за голенищем. Зато был пурпурный атласный халат.

Позу Ахмед успел принять подобающую, томно-величественную, но они-то знали, что к кровати он метнулся всего минуту назад, вспугнутый грохотом дверного кольца, как деревенский мальчишка, забравшийся в чужой сад!

Это, впрочем, ничего не меняет, напомнила себе Махпейкер. Все равно он старший сын султана, наследник трона Блистательной Порты, когда-нибудь ему будет принадлежать полмира…

А они с Башар будут принадлежать ему уже сейчас, этой ночью.

Это грядущее, недавно видевшееся не просто близким и неизбежным, но и желанным, сейчас отчего-то особого восторга не вызывало. Хадидже бы сюда…

Весь пол был устлан коврами, и поверх них, от входа к ложу, узкой полосой тянулась белая циновка. Вот по ней, значит, и надлежит совершить ритуал вползания.

Циновка эта, конечно же, рассчитана на то, что по ней проследует одна девушка. Все по дворцовому обычаю и установлениям. Но тут уж никто Ахмеду не виноват, что он на эту ночь двоих себе вытребовал. Что-то он с тремя бы делал?

Мальчишка. Сопляк. Зазнайка несчастный!

Но, сказать по правде, будь здесь сейчас Хадидже, все решилось бы просто. Она бы сразу поняла, как себя повести, а они подстроились бы к ней. Уже не подгоняя перед собой, а вправду следуя за старшей подругой, как за старшей. Потому что – Махпейкер неохотно признала это – та действительно старшая. Не в возрасте дело, а в пробуждении какой-то новой сущности, у них с Башар еще дремлющей. Даже нынешняя неловкость Хадидже, ее робость и застенчивость – оттуда, из этого старшинства.

Но ведь нет с ними сейчас Хадидже…

Так что Махпейкер посмотрела на Башар, Башар посмотрела на Махпейкер, обе они сделали движение опуститься на колени – прямо на эту дорожку, – но так его и не завершили. Стали на нее бок о бок, бедро к бедру, ступня к ступне (вторая нога – за пределами дорожки, на ворсе ковра), двинулись к ложу шахзаде в рост. На третьем шаге, без слов поняв друг друга, поймали ритм, покатили плавную волну плясового движения. Начали было как танец «бар», но тут же, опять-таки телом, без слов, ощутили, что без ребаба и свирели уместнее окажется «халай». На него и перешли, им и продолжили. Не самый это сложный из танцев: старинный, но древность ему высшего благородства не придала – однако такое лишь подлинные ценители умеют понять. А вот для тебя, шахзаде, это красота несказанная: наша гибкость и изящество, наше мастерство, паутинная тонкость наших одеяний, нетронутая красота наших юных тел… Цени же, наслаждайся, о наследник султанского трона, властелин и повелитель!

Да что ты можешь понять в этом, мальчишка, куренок ощипанный…

Ахмед следил за ними с высоты перин и подушек. Глаза его влажно поблескивали, как ягоды тутовника. С того мгновения, как девочки начали свой путь в танце, он не пошевелился, словечка единого не сказал. Лежал точно кукла, обернутая в красную тряпицу.

Пляска халай идет вдоль линии, без кружения. Так что вскоре они поневоле оказались перед кроватью и пришлось остановиться.

Ну что, сбрасывать одеяние гёзде теперь? Или когда шахзаде подаст знак?

Вообще-то, у Махпейкер зрела уверенность, что никто из них троих сейчас не знает, что делать дальше. Она украдкой еще раз смерила взглядом кровать. Им на ней даже просторно будет: шахзаде Ахмед, пожалуй, и четырех наложниц мог бы здесь разместить. Сам – посередине, две главные наложницы – справа и слева, младшая – поперек кровати, в ногах у них, а еще одна (старше главных? младше?) – тоже поперек, но в головах.

Получится как пирожок с непомерно большой долей теста, если считать за таковое наложниц. И совсем уж крохотной начинкой, если считать за нее самого шахзаде. То есть попросту можно не считать его!

Она прыснула – и, хотя мгновенно сумела обуздать свой смех, затянувшаяся пауза была прервана. Шахзаде Ахмед (мальчишка, птенчик бесперый!) с каким-то облегчением перевел взгляд на Махпейкер.

– Что смешного ты увидела, женщина?

– Ничего, господин мой и повелитель!

Она от всей души надеялась, что в глазах ее не пляшут насмешливые чертики, то есть иблисята. Даже поклонилась, чтобы скрыть их, если на самом деле пляшут, – сильно опасаясь при этом, что и в ее поклоне увидеть смиренную покорность трудно.

– Что нам прикажет наш господин и повелитель? – поспешно вмешалась подруга, отвлекая внимание на себя.

– А что, по-твоему, я должен вам приказать? – произнес Ахмед, грозно насупив брови (Махпейкер, не задержавшаяся в поклоне, все видела отлично – и ни на миг не поверила этой грозности).

– Никогда и ни за что не возьмусь предугадать желания господина нашего и повелителя, – ответила Башар безупречно «гаремным» голосом, то есть нежно воркующим, cладостно-медовым, исполненным трепетной страсти и беспредельной покорности. – Однако изнываю от жажды выполнить их все.