Отрочество - Сусанна Георгиевская

— Да нет, вы завтракайте, — сказал учитель. — Ми уж как-нибудь сами с Яковлевым.

Пока Даня смущенно сворачивал карты, Александр Львович стоял рядом с ним и напевал себе под нос:

Чтобы тело и душаБыли молоды.Были молоды…

— А глобус? Глобус где? Прихватите-ка и глобус, Яковлев.

Выходя из класса с рулонами карт, зажатыми подмышками, Александр Львович легонько толкнул коленкой закрытую дверь. Ветер, влетевший в форточку, обрадовался и, перестав быть ветром и став немедленно сквозняком, проволокся по классу.

— Уф! — с досадой сказал Александр Львович. — Сквозняк!

— Дикий сквозняк! — вторил ему Яковлев.

— Чорт, сквознячище! — виновато сказал Семенчук и прикрыл форточку.

У Петровского сжалось сердце. Неужели он по глупости предал Даньку? Может быть, ничего не надо было рассказывать?.. Что-то сейчас будет?..

Яковлев, обернувшись, перепуганно посмотрел Саше в глаза.

Сквозняк прошуршал в рулонах, словно в пустом туннеле, и все трое прошли в коридор: учитель, Яковлев и сквозняк.

Географический кабинет был пуст.

Александр Львович свалил рулоны на стол и закурил. Даня, все еще стараясь не смотреть на учителя, быстро взобрался по ступенькам стремянки и поставил глобус на шкаф. Он хотел так же быстро спуститься вниз, но Александр Львович мечтательно облокотился на одну из ступенек лестницы, и Даня остался сидеть наверху, словно кот на заборе. Александр Львович как будто забыл о нем. Удобно опершись локтем на ступеньку, он смотрел в окошко, видно сильно о чем-то задумавшись.

Четко очерченные, то и дело мигающие и лопающиеся, поднимались одно за другим к потолку географического кабинета дымные кольца.

Это был таинственный уголок, дальний, тихий и темный.

На окнах стояли банки, в которых плавали желтобрюхие лягушки и ящерицы, сохранившие в спирту нежнозеленый цвет своих заскорузлых панцырей. Со шкафов и полок глядели лысые головы глобусов разных размеров. По стенам, под стеклами висящих в ряд коробок, бабочки уныло разбросали свои потертые бархатные крылышки. А из угла насмешливо улыбался надежно скрепленный проволокой бледножелтый скелет. Собственно говоря, он не имел отношения к географии, но стоял здесь спокон веку и как-то прижился к своему месту. Не зная, что делать и куда смотреть, Даня печально глядел сверху на голое темя скелета.

И вдруг Александр Львович слегка закашлялся, выпустил очередное колечко дыма и поднял голову. Глаза его встретились с глазами Яковлева.

— Ну, Даня?.. — И он засмеялся, глядя на Даню снизу вверх. — Мне показалось, что ты мне хочешь что-то сказать.

— Я? — ответил опешивший Яковлев и посмотрел на Александра Львовича сверху вниз. — А чего же тут говорить? У меня вообще нет никаких способностей к языкам.

— Да неужто? — спросил Александр Львович. — А может, некоторые способности все-таки есть? И если бы ты не оставил портфель у дворника, у тебя хватило бы дарований выучить тридцать четвертый параграф. Тем более, что он и не очень большой и не особенно трудный.

Яковлев чуть не свалился со своей верхней ступеньки.

«И откуда он знает?»

А между тем Александр Львович продолжал как ни в чем не бывало:

— Ну, а уж если и случилась такая беда, то надо было проявить инициативу, сбегать к товарищу… Бывает, бывает… В начале года у нас часто недостает учебников, как-нибудь же выходим все-таки из положения… Но об этом довольно. Что ясно — то ясно. А вот вопрос о стеклах не вполне ясен для меня.

— Да, но я же их не разбивал. И потом, почему же стекла? Одно-единственное маленькое стеклышко.

— Хорошо. Неясен вопрос о стеклышке… Скажи-ка, Даня, ты любишь научно-приключенческие книги — повести, романы? Три дня тому назад я видел, что ты во время урока с увлечением читал Обручева.

— Я? — ответил Даня. — Честное… А на каком уроке?

Нет, все-таки удивительный человек этот Александр Львович! Конечно, не так уж мудрено заметить, что человек читает на уроке постороннюю книгу. Но столько времени молчать! И потом, как он догадался, что это за книга? Странно… Ведь не могло же быть в самом деле, чтобы его глаза обладали свойством икс-лучей и умели читать обложки насквозь!

Не ответив на Данин вопрос, Александр Львович продолжал задумчиво:

— Должен сознаться, я тоже люблю научную фантастику, романы с тайнами. Люблю книги, в которых нет начала и конца и мне приходится догадываться…

— У Обручева есть конец, — растерянно сказал Даня.

— Это верно. А в истории со стеклами?

— Но я же…

— Разумеется. Я знаю, ты стекло не выбивал. Больше того: я совершенно уверен в том, что ты до него и не дотрагивался. Но тайна остается тайной… Итак, семь часов утра. В школе — ты и школьная сторожиха. Она в первом, ты на пятом этаже. Стекло лопнуло само собой. Деревьев поблизости от физкультурного зала нет. Камня с улицы не добросить. Понимаешь сам — пятый этаж!

— Но если прыгают или падают, — выдохнул Яковлев, — а стекло уже все равно расшатано и едва держится, оно может выпасть и расколоться…

— Да, да, совершенно верно. Я этого не учел. Ведь ты упражнялся, бегал. Стало быть, от сильного сотрясения могло вывалиться стекло… Итак, ты бегал по физкультурному залу…

— Не бегал, а прыгал!

— Да, да, совершенно верно: ты прыгал. Теперь нам с тобой недостает еще совершенно ничтожного компонента для окончательного раскрытия нашей формулы: почему в семь часов утра, до начала занятий, и почему без Петровского? Впрочем, и это пустое. Он ничего не знал, он не должен был знать. Так как же, Яковлев? Ладно, не скажешь ты — я скажу… Эта неурочная тренировка была для тебя вопросом хорошего честолюбия, так сказать вопросом соревнования. Ты хотел взять первенство. Может быть, превзойти того же Петровского… Не надо краснеть, здесь нет ничего зазорного.

— Нет! Но зачем же тогда говорить неправду? — сказал дрогнувшим голосом Даня. — Я совсем не думал про то, кто первый. Просто Евгений Афанасьевич объяснил, что для того, чтобы хорошо прыгать, нужны ловкость и, главное, смелость. А я… ну… в общем, я не умел. Так что ж, кричать на всю школу, что я по утрам развиваю храбрость? Нет, пусть я лучше выколочу все стекла, пусть вызовут моего папу…

— Успокойся, Даня, — сказал Александр Львович и отошел от стремянки.

Опустив лицо, не поднимая сердитых глаз, Даня все еще сидел на верхней ступеньке.

Александр Львович искоса посмотрел на него.

— Что это ты туда забрался? — вдруг удивился он.

Яковлев вместо ответа стал неуклюже спускаться вниз.

Прозвенел в коридоре спасительный, всегда раздающийся кстати, звонок.

— Так я, пожалуй, пойду? — сказал Даня, крепко откашливаясь и почему-то не решаясь посмотреть в глаза Александру Львовичу.

Александр Львович молчал. Он сосредоточенно выпускал дымовые колечки.

Тогда, обернувшись к учителю, Яковлев неожиданно заметил, что Александр Львович с внимательным и каким-то не то чтобы растроганным, а серьезным и даже ласковым выражением рассматривает его.

Как же так?.. Знает про портфель, про то, что читал во время урока, про то, что выманил у тети Сливы ключ, — и не сердится…

Отчего он не сердится?

— Я пойду? — повторил Яковлев, вопросительно глядя на учителя и еще не смея поверить тому, что он прочел в его взгляде.

— Иди, иди! — ответил Александр Львович.

И голос его, задумчивый и мягкий, наполнил сердце Яковлева счастливым смятением.

Растерянный, смущенный и несколько озадаченный, Даня бросился к двери и с разгона стукнулся лбом о дверной косяк.

Рука Александра Львовича нажала дверную ручку. Дверь отворилась, и Яковлев, грохоча подметками и задыхаясь от неожиданной радости, понесся по коридору.

А учитель еще долго стоял на пороге географического кабинета и глядел ему вслед. Потом вернулся в комнату и рассеянно остановился у окна.

Было двенадцать часов. Над крышей противоположного невысокого дома в облачке молочного легкого тумана стояло зимнее солнце. Оно было неяркое, но чем дальше от облачка, тем пронзительнее была синева неба. А свет за окошком был так ярок, как бывает только зимой, когда кругом снег. Снег горел множеством искорок, едва заметных светящихся точек.

Они были красные, синие, лиловые, и странно было, что все это богатство спрятано в снегу.

И вдруг чувство необыкновенной легкости охватило Александра Львовича — легкости и уверенности в своих силах.

На карнизе, на пухлой подушке нетронутого снега, сидел воробей. Он посмотрел в глаза Александру Львовичу своими бисерными глазками, затянутыми пленкой, дрогнул тельцем и полетел.

И нет его. Но словно осталась по ту сторону окна невидимая полоска, прочерченная птичьим полетом…

Счастье?.. Нет, нечто большее. Предчувствие огромности всего, что предстоит человеку.