Hollywood на Хане - Ян Рыбак

Я неспроста вешаю вам на уши всю эту наукообразную лапшу — у меня нет времени на пустые игры и сомнительные розыгрыши. Нет! Я хочу провести решительную параллель между тем, как живут и умирают звёзды, и тем, как живут и умирают люди… И сейчас, когда сам я прошел уже добрую половину пути и с каждым годом становлюсь всё более похож на головастого сухотелого богомола — заблудшего, тоскующего, измолотого, безнадёжно заплутавшего в горячечных июльских травах, — у меня появилась надежда, что развилка уже позади, и переведены правильные стрелки моей жизни, поскольку лично мне хотелось бы выгореть до конца, и, когда этот конец наступит, вернуться в ту самую точку, из которой я вышел, прихватив с собой весь свой трудно нажитый «микрокосм»…

Я хорошо спал и проснулся до будильника. Зная свой темп и не сомневаясь, что уж Валера-то с Сашей меня точно догонят, я вышел первым. Горы сияли в утренних лучах, как надраенная посуда. Погода балует нас, словно мать — долгожданного ребёнка…

Пристегнувшись к верёвке, ведущей от скального плеча, на котором расположен лагерь, к снежному ребру, я «пожумарил» вверх, с трудом преодолевая первые метры склона. Сонный организм медленно втягивался в работу, ноги переставлялись чугунными чушками, но я знал, что через полчаса-час это пройдёт, мотор выйдет на проектную мощность, дыхание наладится, кровь разбежится по привычным руслам, каналам и протокам. Чем выше я поднимаюсь, тем больше времени занимают все эти «переходные процессы», но я точно знаю, что, как бы тяжело ни было на старте, рано или поздно облегчение приходит.

Услышав, что меня догоняют, я обернулся. Денис Урубко поднимался, не пристёгиваясь к перилам, был хмур лицом, заметно дышал… Поравнявшись со мной, он приостановился и, сокрушенно мотнув головой — золотистые очки отразили лагерь и меня, выпуклого, — обронил в качестве приветствия: «тяжело утром идётся… не включился ещё…». «Организм ещё не проснулся…» — подтвердил я и почувствовал лёгкую стыдливую радость от того, что и ему, Денису Урубко, тоже непросто. Это говорило о том, что мы с ним сделаны из одних и тех же вполне земных материалов, и дело, по большому счёту, только в пропорциях…

Вечером, когда, сопя от удовольствия, мы поглощали заслуженный ужин, Лёша спросил меня загадочным тоном:

— Знаешь за сколько Урубко поднялся из первого лагеря? -

— За сколько?.. -

— За два с половиной!.. -

— Монстр… — пробормотал я с мрачным восхищением — но, знаешь, утром ему тоже было тяжело… Он был совсем как человек, когда догнал меня…

У меня самого переход во второй лагерь занял восемь с половиной часов, и я намереваюсь продолжать с этим жить…

До, так называемого, «верблюда» — характерного двугорбого холма, расположенного перед последним крутым подъёмом, — я даже неплохо себя чувствовал, а на скальном поясе активно участвовал в съёмках, да и сам немало фотографировал, благо погода оставалась — лучше не бывает.

В палатке царит невыносимая жара. В сочетании с действием непривычной высоты, она превращает мозги в искрящийся электрический шар, а волю — в студень, она вминает внутрь виски и выдавливает глазные яблоки… Поэтому, мы готовим себе еду снаружи — сидя в снегу у палаток. В основном, кашеварит Саша Коваль, а Валера, как всегда неприлично свежий и гладко выбритый, словно его спустили во второй лагерь на парашюте, подхватывает треногу с видеокамерой и отправляется вверх по гребню снимать спускающихся с пика Чапаева не твёрдых в ногах восходителей…

Лёша Рюмин ведёт по рации переговоры с Гошей, который управляет теперь съёмками дистанционно: так управляют безголовым, но ловким роботом исследователи морских глубин.

Я же в это время просто наблюдаю жизнь лагеря и пытаюсь о ней судить, как и полагается писателю-сценаристу, за которого меня выдают публике Лёша с Гошей. Каждый занят своим делом…

Рядом со нами расположились украинцы: разношерстная группа, которой руководит Владимир Мудриков — мужик крутого посола и крупного помола: узкогубый, жестковатый, с ленинской властной хитринкой, быстрый на едкое словцо… Уже не в пике силы, но прочный на износ. С жесткой усмешечкой да с прибауткой он отгоняет молодых «медведей», которыми полон любой альпинистский лагерь, от своей дочки Маши, а быть может и наоборот: Машу от «медведей»… Сразу и не разберёшь. Независимая Маша принимает отцовскую заботу со снисходительной иронией. Прочная девушка, на создание которой пошёл «шестой элемент» высшей пробы, Маша относится к тем представительницам «слабого пола», которые сами решают, какого «медведя» им заломать, а с каким сыграть в лукавые поддавки.

Однажды, во втором лагере, я застал её сидящей у палатки и читающей мои «Негероические Записки», распечатку которых — а, возможно, и не одну — Гоша прихватил с собой в базовый лагерь, дабы они вдохновляли его на создание кинополотна и будили воображение…

Мне показалось занятным наблюдать человека, читающего мой опус, и, по всей вероятности, не подозревающего, что автор этого опуса сидит в трёх метрах от него: вот она задумалась, заскучала, улыбнулась, хмыкнула, вот она деловито перелистнула пальчиком, который тут же юркнул обратно в спасительный рукав «полартека», вот она уперла локотки в колени и склонила на бок упрямую головку, увенчанную флисовой шапочкой мягких цветов — голубого и розового. По её сосредоточенному лицу пробегали тени, отбрасываемые не чем иным, как моими собственными мыслями, сомнениями и переживаниями. Всё то, что казалось мне значительным четыре года назад, сейчас лёгкими облачками проплывало по безмятежным Машиным небосклонам…

Мне было безумно интересно узнать, что она думает о прочитанном, но я, разумеется, ничем себя не обнаружил, поскольку это выглядело бы пижонством высшей марки. Я просто сидел и наблюдал за переменчивым выражением её лица, утратившего на время привычный отпечаток спортивной настырности.

«Очень цельная и целеустремлённая девица, закалённая привычкой к сопротивлению отцовской и любой другой посторонней воле…» — Подумал я про неё. Она наверняка доберётся до вершины…

Вечером, когда умирающее солнце затопило склоны гор розовой пеной, а привычная к безраздельному царствованию голубизна отступала по всему фронту и удерживала последние форпосты лишь на северных стенах, я вышел на свою обычную вечернюю прогулку и обнаружил Сашу Коваля, задумчиво наблюдающего прощальную агонию дневного светила. Его красная пуховка полыхала в закатных лучах густым каминным пламенем, а выразительный контур лица — крупный каракуль бороды и грозный карниз бровей — был суров и печален: немолодой человек, наблюдающий закат немолодого мира.