И снятся белые снега… - Лидия Вакуловская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ночью она не спала. Лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту. В соседней комнате громко застонал Степан. Соня тревожно привстала и сразу же услышала голос Дуси:
— Степа, Степа, ты чего?
— А?.. — сонно отозвался он.
— Ты чего стонешь? Леночку разбудишь.
— А-а… Война приснилась… Вся земля горела… — сказал он.
— Надо же: на войне-то не бывал, а она тебе в голову лезет… А я вот никак не засну, все думаю.
— Чего думаешь?
— Да все про это про самое, — шепотом ответила Дуся. — Очередь-то на ясли подошла… А она что ж, у нас останется?
— Она мне не мешает, — ответил Степан.
— Тебе что? Принес получку, кинул на стол, а я крутись. Завтрак давай, обед давай, и от ужина никто не отказывается… А с гастрономом дело ляснуло. Этот лысый хрыч и на «здрасте» не отвечает. А кто виноватый? Не сахарная — не раскисла б, если б раз-другой и потискал ее. Когда на тебя нужный человек глаз положил, так с лаской будь… Он мне, знаешь, чего последний раз сказал? Он мне вот чего сказал: «Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы». И смехом зашелся. Это с чего бы он такое сказал?
— Не знаю. Ну их всех к черту, торгашей твоих. Давай спать, — лениво ответил Степан.
— А все ж я Соньке намекну, чтоб в село ехала.
— И не подумай, — сказал Степан. — Я тебе такой намек устрою. Пускай живет девчонка.
— Ладно, спи, — буркнула Дуся.
…Дуся и Степан еще спали, когда Соня уходила из дому. В кухне на столе она оставила записку:
«Дорогие Дуся и Степан Николаевич! Спасибо, что поддержали меня в трудную минуту. Я устроилась на работу в одно перспективное место. Простите, что не сказала сразу, — боялась, будете отговаривать. Целую вас и Леночку. Соня».
Она выключила на кухне свет и тихонько вышла за дверь.
9И снова началась у Сони новая жизнь. Она работала проводницей на пригородном поезде.
Поезд был собран из старых вагонов и останавливался у каждого столба. В нем ездили шумные и не очень-то деликатные люди в промасленных телогрейках, кожухах, полушубках, толстых платках. Они вносили с улицы спет на сапожищах и валенках, обивали его прямо в вагоне, громко переговаривались, чадили папиросами и махрой, лузгали семечки…
В дневное время народу набивалось столько, что негде было встать, в ночное — вагоны бежали пустые, раскачиваясь от легкости и лязгая сцеплениями. В такие часы проводницы собирались в каком-нибудь одном вагоне и, коротая ночь, рассказывали разные были-небылицы, или играли в подкидного, или негромко пели, разгоняя сон.
Однажды в вагоне тоже было полным-полно народу. А тут еще на остановке ввалилась свадьба: молодая с молодым, с дружками и подружками, с девчонкой-баянистом. Стало очень шумно. Парни доставали из сумок стаканы и бутылки, наливали в стаканы вино, угощали незнакомых пассажиров.
— Девушка, товарищ проводница! Просим с нами! — крикнул парень в полушубке, когда Соня вошла в вагон с веником в руке, и протянул ей стакан.
— Нет… что вы, — смутилась Соня.
— Девушка, прошу! — настаивал парень. — Ребята, все просим!
— Пить до дна, пить до дна! — закричали Соне со всех сторон.
Соня махнула рукой, взяла стакан и отпила из него несколько глотков.
— Горько!.. — закричал молодым тот же парень в полушубке.
— Горько!.. — подхватили все.
Но невеста отбивалась от крикунов и не хотела на людях целоваться с женихом, хотя тот и тянулся к ней губами. Невеста хотела петь и затянула развеселую частушку. Девчонка-баянист заиграла на баяне, и все подхватили припев.
Соня стояла у окна и смотрела на веселившихся людей. В трех шагах от нее, на полу, подпрыгивал и повизгивал в мешке поросенок, а краснощекая молодица тщетно пыталась втиснуть ему в пасть соску, надетую на бутылку с молоком.
На остановке невеста спохватилась, что им пора выходить, и вся свадьба повалила к выходу.
Постепенно за окнами стемнело, вагон стал пустеть. Пошла к выходу краснощекая молодица, закинув за спину мешок с крикливым поросенком. Вышли на разъезде женщины с плетеными корзинами, нагруженными буханками хлеба, купленного в городе. Поднялся старик в заячьей шапке, опоясанный патронташем, снял с крюка свою двустволку.
А когда пришла ночь, пассажиров не стало вовсе. Только проводницы собрались в Сонином вагоне, и чернявая проводница гадала Соне на картах.
— Как хочешь, а он тебя любит, — говорила она Соне. — Вот ты… вот он, крестовый… С любовью к тебе и сердечным ударом.
— Любит, а сам предатель настоящий, — сказала другая проводница, совсем молоденькая, с приплюснутым носиком.
— Аферист! — сказала третья. — Брата в тюрьму посадил и ее на все село опозорил. Его в тюрьму б надо.
— Плюнь и не переживай, — сказала красивая проводница в кокетливо надетом берете.
— Я не переживаю, — ответила Соня. — К слову пришлось, вот и рассказала вам все.
— За мной сто парней бегало, — продолжала красивая. — Пока встречаемся — нравится, а поссорились — с приветом! Никогда не страдаю.
— Значит, не любила никого, — сказала чернявая. — Значит, не пришла еще к тебе твоя любовушка.
— А я бы на твоем месте высказала ему все, — опять сказала молоденькая с приплюснутым носиком. — И с мамочкой его поговорила бы хорошенько!
— Зачем? — пожала плечами Соня. — Мишу освободили, в селе все знают, что он не виноват. Зря он только домой не едет, в Сибири работать остался, на стройке. А ему даже председатель нашего колхоза написала, чтоб возвращался.
— Нет, я бы им этого не простила! — упрямо сказала молоденькая с приплюснутым носиком.
— Лично я парням не верю, — продолжала свою мысль красивая. — Все они трепачи, все они теперь чернильщики. Да еще хотят, чтоб девчонки им бутылочки ставили. Они твое пить будут и трепаться о высоких материях да о всякой такой чистоте!..
— Это точно: измельчали мужики, так и норовят за счет какой бабенки устроиться. А почему? Да потому, что сами мы их распустили, — поддержала красивую проводницу чернявая.
В пустом вагоне тускло горели лампочки. В проходе меж скамьями стояли непогашенные фонари проводниц. А сами они говорили, говорили, говорили. И красивая девчонка-проводница пустилась рассказывать целую историю:
— Вот я к соседям за уксусом забежала: хотела голову вымыть, а сполоснуть нечем. Они вообще-то ничего, недавно поженились. Но живут будьте уверены: машина, обстановка, а она, жена его, вся такая модненькая, сама в Доме моделей художницей работает. Это ее родители им квартиру оставили, а себе кооператив заделали. Ну, я зашла, а у них там компания. Она, ее Лялей зовут, сразу за руку меня — и к столу, и не пускает. Я и посидела у них с полчаса. Там их человек шесть было, и все с кличками: Фикус, Помидор, Божья Коровка и еще какие-то. Ничего такого, чтоб шик, на столе не было: только вино и конфеты в коробке. Они все время про литературу говорили, стихи читали. Тот, которого Божьей Коровкой звали, горевал, что нет теперь таких поэтов, как Пушкин и Лермонтов, и никому уже до них не дотянуться. А Фикус стала спорить с ним. Я из разговора поняла, что она в каком-то техникуме литературу преподает. Бот она и говорит: мы, мол, сидим здесь, вино пьем и сигареты курим, а из соседнего подъезда, может, вышел Пушкин, но никто не знает, что он Пушкин. Может, говорит, ему плохо, может, он сегодня голодный и у него на трамвай нет, но все пройдут мимо, никто не поймет его и не поможет раскрыться его таланту. Ну, в том смысле говорила, что люди стали черствые и талант сейчас не ценится. Ей Помидор поддакивал, он больше всех стихи читал. Здоровый такой парень, прямо как штангист. В общем, интересно их было слушать, Ну, ладно… А прошлый раз я из поездки вечером вернулась, а тут Ляля в дверь звонит и спрашивает: не нужно ли мне пальто кожаное? Я говорю: надо посмотреть, может, и куплю. Заходим мы к ней, а у нее Помидор и Фикус сидят. Фикус книжку листает, Помидор с кем-то по телефону разговаривает, а пальто на диване раскинуто. Ляля показывает, чтоб я надела, и помогает мне. Я к зеркалу подошла: пальто — блеск, польское, как раз на меня, и спрашиваю Лялю: «И сколько это пальтёшко стоит?» Это я от радости сказала «пальтёшко». Тут Помидор трубку положил, обернулся ко мне: «Что это за «пальтёшко», мать? По-русски говорить не умеешь. А стоит тыщу рупий». Меня чуть кондрашка не хватила. «Сколько? — спрашиваю. И говорю: — У меня сестра в Доме моделей за четыреста сорок такое же купила». Фикус хмыкнула, а Помидор — мне: «Ладно, мать, иди гуляй в другую степь. Ты и без пальтёшка сойдешь!» Вот так я у них пальто покупала.
— Ясное дело — барыги, — сказала чернявая проводница.
А молоденькая с приплюснутым носиком опять возмутилась?
— Что ж ты смолчала? Я бы им Пушкина вспомнила, как он из подъезда выходит. Сказала бы им: да если б он вышел, вы б с него фрак стянули и не за тыщу, а за две сплавили!