Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонов

Рассказ «Двое упрямых» одною чертою дает живое представление о летных и боевых качествах еще одного Героя Советского Союза — В. П. Чкалова. Байдуков и Чкалов встретились в учебном бою «на встречном курсе». Механики, наблюдавшие за двумя машинами с земли, рассказывали потом, «что наши самолеты, подойдя друг к другу в лоб, одновременно полезли вверх, идя вертикально. Все ближе и ближе сходились их колеса. Казалось, вот-вот они пожмут друг другу лапы. И только затем самолеты иммельманами разошлись в разные стороны». После посадки Чкалов сказал Байдукову: «Дурак, так тебя убьют!» — «По-моему, и ты не из умных, если лезешь на рожон!» — ответил Байдуков. «Вместо ответа он (Чкалов) показал мне кукиш и, отойдя на два шага, буркнул: „— У тебя такой же упрямый характер, как и у меня. Мы с тобой обязательно столкнемся. Лучше ты, Байдук, сворачивай первый, а то так по глупости и гробанемся“. — Я понял чкаловскую тактику и решил, что на своих летчиках ее применять не следует. Лучше уж я оставлю ее для настоящей драки с настоящим врагом. То же посоветовал и Валерию».

Слова Чкалова — «лучше ты сворачивай первый» — могут быть обращены всерьез к любому будущему настоящему противнику, потому что мы сворачивать и отклоняться от противника никогда не станем, пока его не «гробанем». Здесь Байдукову удалось — в своем лице и в лице Чкалова — нарисовать образ боевого, советского летчика.

Но, зная истинное, высокое качество советского летчика, Байдуков чужд духа самообольщения. Автор, понимает, что «рука смерти» иногда близко касается летчика, иногда она его «не отпускает до последнего момента» (рассказ «Чекарев»); изредка бывают почти неотвратимые, трагические случаи («На параллельном курсе»); бывает и небрежность или вредительство («Сверло»), Однако Г. Ф. Байдуков отлично сознает, что трагические случаи вовсе не заложены в самой природе авиации, и смерть для летчика не подруга. — «Конструкторы еще не всегда могут предсказать поведение нового самолета в воздухе; поэтому иногда бывает, что летчик-испытатель ценою своей жизни вносит поправки в теорию. Завтра эта теория будет лучше, машины будут совершеннее, отважным нашим летчикам-испытателям будет гораздо легче делать свое героическое дело во имя расцвета и укрепления оборонной мощи нашего пролетарского государства».

Не только «завтра», уже сегодня риск человеческой жизнью в авиации должен быть сведен на нет. За безопасностью летной работы у нас следит сам товарищ Сталин. В рассказе «Я видел Сталина» Байдуков излагает это следующим образом: И. В. Сталин «начинал спокойно, но весьма внушительно доказывать, что самолет, опасный для жизни, не есть советский самолет, что его нужно выбросить или переделать так, чтобы люди, самый ценный капитал в мире, были окружены максимальными удобствами. В авиации нет мелочей. Из-за мелочей часто гибнут люди. Этого мы не может допускать». Ту же мысль товарища Сталина Байдуков повторяет и в другом рассказе («В гостях у Сталина»). — Лучше построить тысячи новых самолетов, чем губить летчика! — говорит Сталин. Естественно, что при таком отношении народа к летчику наша авиация является наилучшей в мире, и дальнейший прогресс наших воздушных сил необозрим…

В книге Байдукова собрано двадцать шесть небольших рассказов; в каждом из них есть мысль, факт, наблюдение, движение живой идеи, иногда целый развитой и законченный сюжет. «Пустого», то есть бесцельного, рассказа нет ни одного. Но цель у всех рассказов одна: показать, хотя бы скупыми чертами, образ наиболее искусного, наиболее отважного и совершенного труженика нашего времени — образ летчика. И эта цель достигнута, хотя автор пользовался самыми скромными литературными средствами. Это обстоятельство еще раз подтверждает нашу мысль, изложенную выше, что хороший летчик имеет в себе признаки будущего типа человека; в первую очередь летчик должен быть глубоко культурным человеком— и не только в том смысле, что он превосходный техник своего дела, но и в том, например, что он умеет писать книги. Уменье писать — это не особое, исключительное свойство одного Г. Ф. Байдукова. Вспомним М. Водопьянова и В. Чкалова — они тоже умеют хорошо писать. Воздушное искусство, оказывается, включает в себя многие другие «далекие» способности, в том числе и литературную способность. Интересно обратное: смогут ли наши хорошие писатели, когда потребуется, хотя бы удовлетворительно водить самолеты?..

Не так давно Джимми Коллинз написал книжку «Я мертв» — и он действительно погиб. Свою же книгу Г. Ф. Байдуков мог бы назвать «Я счастлив», потому что, как сказал однажды Водопьянов, Сталин у нас никогда не бросит человека и не даст ему погибнуть.

Образ будущего человека

[текст отсутствует]

Электрик Павел Корчагин

(Памяти Н.А. Островского)

Некогда Пушкин писал:

И, с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю.

Эту самооценку можно отнести ко многим людям прошлого времени, и менее всего к самому Пушкину, потому что Пушкин «прочел» свою жизнь с такой критикой, с таким отвращением, что сама жизнь его искупается и освящается этим самосознанием и этой печалью.

В наше время Н. А. Островский в романе «Как закалялась сталь» пишет:

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

В чем здесь причина — почему Пушкин мучился и горько жаловался, а Н. Островский, изможденный, слепой, полуумерший, прожил жизнь так, что у него никогда не появилось желания проклясть свою участь? Мы сравниваем здесь Пушкина и Н. Островского лишь как представителей двух исторических эпох, а не как художников. Как у великого человека-поэта, у Пушкина была не менее, чем у Островского, священная и чистая натура, хотя она чаще всего проявлялась в другом качестве, чем у Островского, — не в биографии, а в поэзии; даже те стихи, которые мы привели в начале статьи, способен был написать лишь человек, обладающий высшим нравственным даром, не говоря о том, что он должен быть превосходным поэтом. Но почему же Пушкин «трепетал и проклинал», а Островский был убежден, что «счастье многогранно. В нашей стране и темная ночь может стать ярким солнечным утром. И я глубоко счастлив. Моя личная трагедия оттеснена изумительной, неповторимой радостью творчества и сознанием, что и твои руки кладут кирпичи для созидаемого нами прекрасного здания, имя которому — социализм». Причина этому, очевидно, в том, что сущность самого исторического времени переменилась. Тогда, при Пушкине, шла предыстория человечества; всеобщего исторического смысла жизни не было в сознании людей, или он, этот смысл, смутно предчувствовался лишь немногими: «заря пленительного счастья» была еще далеко за краем земли. Чем, например, жила Россия как государство (и не только Россия)? Судя по Пушкину, привычкой: «привычка — душа держав». Целые страны и народы двигались во времени, точно в сумраке, механически, будто в сновидении, меняя свои поколения, переживая и трагические периоды и периоды относительного спокойствия, но ни разу — вплоть до социалистической революции — не испытавши коренного изменения своей судьбы. Тогда, при Пушкине, еще не было взаимного ощущения человека человеком, столь связанных общей целью и общей судьбой, как теперь, — народ был еще слаб в сознании своего родства; и само это родство еще не было обосновано и освящено общим и единым смыслом, как ныне оно освящено смыслом создания социализма.

Для истинно воодушевленной, для целесообразной жизни народа нужна еще особая организующая сила в виде идеи всемирного значения, способной отвечать сокровенному желанию большинства народа, чтобы вести народ в действие — на труд и на подвиг, чтобы наполнить его сердце удовлетворением собственного развития и победы.

Лишь гораздо позже — в эпоху движения обездоленных масс человечества, сближенных войнами, революциями и промышленным трудом, в эпоху пролетариата — такая воодушевляющая идея овладела людьми; это была идея пролетарской революции и коммунизма. Осуществление этой идеи образовало великий советский народ.

В эпоху Пушкина не было такого народного, идейного, осмысленного родства людей, как сейчас; силы отдельного человека рассеивались в одиночестве, а не приумножались в воодушевленном соревновании и взаимопомощи с другими людьми, — и вот почему гениальный Пушкин доходил иногда до отчаяния, а внешне полумертвый Островский был счастливым. И в этом, так сказать, «частном» случае мы видим подтверждение, что историческое развитие не только обещает нам «свет впереди», как надеялся Дон-Кихот, но что этот свет мы можем уже видеть теперь в образе своего товарища и современника Островского — Корчагина.