Потерянный и возвращенный мир. Маленькая книжка о большой памяти (сборник) - Александр Романович Лурия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Оказывается, что можно написать автоматически только некоторые слова, только короткие слова, а длинные, как, например, слово “распорка” или слово “крокодил” и другие подобные, я уже не могу автоматически написать. Но все равно с тех пор, как профессор показал, как писать слова не по буквам, а быстро, автоматически, не задумываясь над буквами всего слова, я начал писать слова не по буквам, а пословно, автоматически, если слово не очень длинное, и по слогам, если слово очень длинное, вроде слова “распорка”, и еще более длинные. Но и это уже было для меня громадным достижением в развитии моей памяти, и этим я был обязан в первую очередь профессору и моей учительнице О. П.
Итак, месяца через три, как я приехал в К., я уже умел писать вот таким образом; правда, прочитать свое написанное я еще никак не могу».
Так прошли годы, но сделанное открытие дало свои плоды: теперь он мог писать, пусть трудно, с ошибками, но он писал, хотя и не мог прочесть только что написанное!
«В результате длительного лечения я наконец научился писать и читать за полгода, причем писать я научился гораздо быстрее (и почти пишу, как и раньше примерно), а читать я так и не мог научиться, как раньше. Я читаю по буквам, по складам, и дальше чтение не развивается более…
Я уже научился писать автоматически: вспомнишь слово и сразу же напишешь его – быстро и легко. Правда, часто первую букву слова, особенно первого слова, приходится долго вспоминать, а потом – пошло писаться! Частенько я замечаю, когда пишу буквы в слове, что я глотаю или теряю буквы, а часто путаю буквы, и особенно те, которые сходно звучат (К-X, З-С и т. д.), или же заменяю букву, которая уже произносилась в этом слове, как, например, пишу вместо “золото” – “зозото”. Знаки препинания я забываю часто ставить, а правила этих знаков препинания я забыл. Точку я обычно ставлю, чтобы отделить фразу одну от другой, причем фразы я ставил очень короткие, состоящие всего из нескольких слов, соединенных союзом НО, И. И хотя я сам пишу слова, я сам же затрудняюсь их прочитать и свое же письмо не могу понимать».
Так это и осталось: читал он трудно, медленно, по буквам и по слогам, наталкиваясь на препятствия каждую минуту (ведь зрительно-пространственный аппарат коры головного мозга был разрушен), но писать он мог, пусть автоматически, пусть мучительно подбирая слова и мысли. Но он мог писать!
«Случилось так, что я теперь мог писать “автоматически”, короткими словами, не думая почти, что получится из-под карандаша, не в силах даже прочесть, что написал только что. Но у меня “автомат” по чтению почему-то не мог работать. Я гляжу на слово “головокружение”, гляжу на буквы этого слова и вначале ничего не понимаю, просто гляжу на непонятные буквы и на часть слова, как смотрит ребенок, не видевший букваря и букв. Но вот я начинаю что-то вспоминать, начинаю смотреть на первую букву – Г, жду какое-то время, наконец, я вспомнил букву Г, спешу глядеть на следующую букву О. Жду какое-то время, наконец, говорю тихонько ГО, потом спешу глядеть направо на букву Л, жду какое-то время… назвал букву Л, спешу глядеть на букву О, потом говорю тихонько себе: “ГОЛО”, потом спешу глядеть на букву В, жду какое-то время… потом спешу глядеть на букву О… пока я глядел на букву О, из моего поля зрения ушло влево две буквы, то есть на поле зрения я вижу букву О, и слева еще только вижу две или три буквы, а те первые две-три буквы (ГО-Л) я уже перестал видеть. Вернее сказать, на том месте я “вижу” теперь серую тьму с какими-то колеблющимися, мерцающими точками, нитями, тельцами…
И так буква за буквой я читаю каждое слово, таким же медленным путем – буквами, слогами. “Автомат” при чтении в моем положении невозможен».
И он решил писать дневник, описать историю своего ранения, ту страшную бездну, в которую его бросило, тот путь мучительной борьбы за себя, за восстановление потерянного, который ему пришлось пройти.
И он назвал свой дневник одной фразой: «Снова борюсь!»
«История страшного ранения»
Он писал этот дневник, историю своего заболевания, двадцать пять лет, изо дня в день, мучительно подбирая слова и иногда затрачивая целый день, чтобы написать половину страницы. Он сначала назвал его «История страшного ранения», а потом озаглавил «Снова борюсь».
Это был мучительный труд, полный судорожных попыток и минут отчаяния, подталкиваемый постоянной надеждой, труд, берущий все его силы, труд, которому он отдавал всего себя.
Конечно, он научился быстро, не думая, писать слова. Но как это далеко от письменного изложения своей мысли. Излагать мысль и делать это связно – это совсем другое. Для этого нужно переводить мысль в слова, а они-то не приходят сразу, их надо мучительно искать, рыться в памяти, связывая в фразы, а фразы должны воплощать и развивать мысль. Нет, это совсем не то, что просто, сразу, не отрывая карандаша от бумаги, написать слово.
Даже то, как пишут письма, как начинают их, как связывают фразы, – всё это исчезло. И над каждым письмом приходится мучительно трудиться, искать, спрашивать, перебирать, а на это уходят дни, недели.
«Несколько недель я подолгу думаю, как и что написать, но хороших и нужных слов я не мог написать, потому что не мог что-либо вспомнить из своей разбитой головы. Я подолгу думал и думал, как надо правильно писать письмо, и главное – его начало. Я спрашивал у людей, как правильно пишется начало письма, пробовал читать в книге про это… И почему-то я всегда очень долго думаю, думаю и никак не решаюсь начать писать письмо – день, другой, третий, пока сильно не разболится голова.
“Привет из Казановки!”… Хотя я был тогда в Кисегаче. Мои родные, наверное, сразу поняли, что голова у меня пробита здорово, и сильно стали обо мне беспокоиться и думать: каким же теперь я стал?
В письме я мало писал, так как не знал, что писать в письме. По привычке старался писать слова автоматически и писал подчас так, что не мог сам прочесть свои же написанные слова, так как не понимал своего письма, не понимал своих же написанных букв.
