Это было на Ульяновской - Антонина Ленкова

— Мам, ты чего?

— Ничего, дочка, отдыхаю. Дело я тут одно провернула. О господи прости мою душу грешную — сроду воровством не занималась… Понимаешь, — подсела она к изумленной девочке, — иду это я мимо немецкой столовки, глядь — у крыльца бочонок такой пузатенький. Я его легонько так и подтолкни. Он — на бок и покатился. Прямо к нашему дому. Сам, понимаешь?

— Понимаю, — засмеялась Валя. — И на горку сам, и во двор сам…

— Сам, — серьезно подтвердила Мария Ивановна и расхохоталась. — Такой умный бочонок. Только вот во дворе в яму свалился. Слышу — хруп. Я вниз, а там лужа томатная. На руки его да домой скорее. Шарф-то мой, глянь, какой красивый стал да вкусный! Поднимайся-ка, доченька, да отнеси в подвал кастрюльку с этим лакомством, пока я тут чего-нибудь посущественнее не соображу. Да скажи дяде Мите, чтоб белье грязное передал, стирать буду сегодня. Все поняла?

Через несколько минут Валя, одетая в неуклюжее мальчишечье пальто, зорко оглядевшись по сторонам, юркнула в развалины.

— Дядя Митя, — громким шепотом позвала она одного из обитателей подвала. — Смотрите-ка, что я вам принесла!

Климов подбежал к лазу и, передав товарищу кастрюлю с томатом, подхватил Валю.

— Ах ты, солнышко наше, знала бы, как мы тут все тебя ждем! Что там, на воле?

— Наши к Ростову подходят! Вот что!

— Скорей бы!

— Как фашистов прогонят, я враз за вами прибегу, хоть ночью, — откликнулась девочка.

— У меня тоже дочка есть, — грустно улыбнулся Климов. — Тамарой звать. Такая же глазастая, как ты. После войны в гости к нам приедешь?

— Обязательно. А сейчас мамка велела грязное белье собрать — она стирать будет.

— Золотая у тебя мамка, так ей и передай. — Дмитрий обернулся к товарищам: — Давайте-ка быстро всё в узел, я сам отнесу.

— Что ты, дядя Митя, — встревоженно заговорила Валя. — Мамка велела, чтоб я…

— Ты что удумал, Дмитрий? — подошел к Климову молодой белокурый парень со шрамом через все лицо.

— Я скоро, ребята. Нельзя, чтоб малышка такой узел тащила. Да и муку передать надо, а там тоже с полпуда наберется. Вы не бойтесь, я ведь старый разведчик! Глянь-ка, Валюха, тихо там?

— Тихо, — доложила Валя, обернувшаяся меньше чем за минуту.

Для старого разведчика и в самом деле не было большого труда пересечь двор, но Мария Ивановна такой самодеятельности не одобрила: ночью куда ни шло, а при ясном солнышке — такого чтоб больше не было! И она тщательно заперла дверь.

— Виноват, исправлюсь, — смеялся Дмитрий, очень довольный, что хоть на минутку вырвался из подвала.

— Пойми, Митя, — внушала ему Мария Ивановна, — сейчас тихо, а через минуту…

А через минуту входная дверь дрогнула от ударов. Дмитрий проворно вскочил с лавки, на которую было присел, и стал торопливо засовывать под нее узел с бельем. Мария Ивановна, натягивая куртку, сунула Дмитрию свой старый плащ, шепнув:

— А ну, натягивай! Сверху шарфом закутайся, побыстрей! Ты, дочка, под одеяло. Спишь будто. Сейчас! — громко крикнула она в дверь и стала нарочито долго возиться с запором.

Когда же наконец крючок был сброшен и дверь широко распахнулась, Мария Ивановна, заняв весь проем и не обращая никакого внимания на немцев, невольно отступивших в глубь коридора, закричала истошно:

— Швестер кранк[7], сестра зер кранк! Зараза, тиф! Больница, ферштейн[8]? Тиф…

Немцы опешили от неожиданности, а увидев, что хозяйка тащит за руку сгорбленную, видимо, очень старую женщину, лицо которой со зловещими красными пятнами укутано шарфом, обгоняя друг друга, кинулись прочь со двора.

— Ой, не могу! Ой, умираю! — кричала вслед им женщина, перегнувшись от хохота. — Ой, напугала, сердечных, теперь они этот двор за две улицы обходить будут. Садись, Дмитрий, теперь бояться нечего. На-ка вот, поешь в тепле, пока я ведра наполню.

Мария Ивановна загрохотала ведрами, Дмитрий уселся за стол, Валя тихо улыбалась под одеялом. Вот какая у нее мама — всех фашистов насмерть перепугала! Скорее бы папа с фронта приехал, вместе б посмеялись…

До войны дом Кизимов не запирался ни днем ни ночью: жуликам в нем делать было нечего, а от честных людей кто же запирается? Но сейчас двери лучше было держать на запоре. И Валя, укладываясь спать, не забывала спросить:

— Мам, а ты на крючок заложилась?

— Заложилась, доченька, спи спокойно.

Но, перед тем как лечь, обязательно подходила к дверям — еще раз убедиться, что заперты, поправить мешковину у порога, чтоб не так выдувало тепло.

Однажды, подойдя к двери, Мария Ивановна услышала шорох — будто кто-то шарит с той стороны в поисках ручки. Спросила тихо:

— Кто там?

— Тетя Маруся, это я — Саша Дьячков, племянник твой.

— Господи, Сашенька! Откуда ты?

Наверное, женщина упала бы, не подхвати ее Саша. Он обнял Марию Ивановну, поцеловал в мокрые от слез глаза, бережно посадил на стул.

Знакомая комната с черными тенями в углах поразила его необычным простором, тишиной. Он подхватил на руки несмело шагнувшую к нему Валю.

— Валюша, выросла-то как! Ну, здравствуй, ты меня что — не узнаешь?

— Узнаю — ты мой дядя, который пропал.

— Никуда я не пропал, вот он я. Это у вас куда-то все подевались. Где Коля?

Девочка со страхом обернулась на мать и сказала тихо:

— Нету Коли. Убили его. И Витю, и Ваню, и Игорька… И папу Витиного, и Игоречкина, и Ваниного… И других тоже…

Саша растерянно оглянулся на Марию Ивановну. Та, закрыв лицо ладонями, горько плакала.

Забыв про голод и смертельную усталость, слушал потрясенный юноша сбивчивый рассказ о том, что случилось на Ульяновской знойным июльским днем сорок второго года. Слушал и не мог поверить, что нет больше на земле мальчишек, таких дорогих его сердцу. А они-то с Яшкой считали их все это время живыми!

— Вы-то как нее теперь? Как Ольга Федоровна, Нина? — с тревогой спросил Саша.

— Каменной стала Ольга Федоровна. Одна у нее теперь забота — Нина. Прячет ее. Мы и то не видим. Да оно надежней, когда с глаз подальше… Ой, да тебя ж накормить надо — худющий какой стал, одни глаза.

Утирая на ходу слезы, Мария Ивановна кинулась к не остывшей еще плите, загремела кастрюльками.

— Не надо, тетя Маруся, я домой пойду. Как мама?

— Живая мама, здоровая. А ночью нечего ходить. Утром я сама ее приведу, тогда и решим, что с тобой делать. Поешь и спать ложись. Места у нас теперь много…

Через несколько минут Саша крепко спал, разметавшись на теплой постели. А когда утром открыл глаза, увидел склоненное над ним лицо матери. Из ее сияющих глаз текли счастливые слезы.

— Сыночек мой, живехонький. Как же ты добрался-то сюда? Может, лучше бы не приходить тебе, пока фашисты тут?

— Не сам я пришел, мама. Привели меня.

Сначала все шло, как по нотам. Саша и двое его товарищей, посланные за языком, подползли к немецким траншеям, когда до Нового года оставалось несколько минут. Как они и предполагали, фашисты, даже те, кто находился в охранении, больше думали о новогодних торжествах, чем о советских разведчиках. В конце концов русские Иваны тоже люди, а кому не хочется по-человечески встретить Новый год!

Один за другим скрывались они в траншее, ведущей к блиндажу. Наконец движение прекратилось. И тогда, неслышные и невидимые в своих маскхалатах, скатились вниз разведчики. Они подползли к самому входу в блиндаж, замерли в ожидании.

Но ровно в полночь, какую-то минуту спустя после того как сквозь толстую дощатую дверь проник восторженный рев фашистов, приветствовавших наступление нового, 1943, года, на них, на всех троих сразу, обрушилось что-то тяжелое, живое. От тупого удара по голове Саша потерял сознание, а когда мысли его прояснились, понял: случилось самое страшное — плен.

До самого утра лежали они в углу блиндажа, крепко перетянутые веревками. Потом их развязали, швырнули в крытую машину и куда-то повезли. Ветер бил в обледеневший туго натянутый брезент, при сильных порывах машина мелко дрожала, будто ее бил озноб. Дрожь отдавалась в каждой клеточке Сашиного тела, как в детстве, когда его била малярия. Руки и ноги коченели, мысли туманились, смерть уже не казалась страшной. Даже наоборот — замерз, и никакого тебе плена!

Но машина вдруг резко затормозила, брезентовый полог раздвинулся, и, понукаемые конвойными, они с трудом выбрались наружу.

На фоне ярко-белого снега чернели какие-то строения, похожие на коровники. Подгоняемый прикладом, Саша переступил порог одного из них. Это и в самом деле был коровник, только вместо коров битком набитый людьми. Худыми, оборванными, обреченными на скорую смерть.

Утром их построили в колонну и приказали идти. Самые слабые погибли в первые же дни пути. Сильные шли. Восточный ветер хоть и продувал насквозь, но помогал идти. Западный бил в лицо. К тому же приносил с собой оттепель, и тогда дорога превращалась в месиво, идти было труднее. Если бы они не помогали друг другу, никто, наверное, не дошел бы до конца пути.