Немезида: От полуночи до часа кошмаров - Вольфганг Хольбайн

— Спасибо, — сказала она.

— Нет проблем.

— Да нет, это еще какая проблема. Теперь ты будешь считать меня истеричкой, которая…

— Я не сделаю этого в любом случае, — прервал я ее. — Я знаю, что такое фобия. Если бы там, во дворе, было полно тараканов или, тем более, пауков, я бы сейчас, возможно, уже забрался бы на шкаф и в испуге звал мамочку.

— Тараканы и пауки?

— Да все, что имеет больше четырех ног, — уточнил я, что не вполне соответствовало правде, но у меня было чувство, что чуть-чуть преувеличения в данном случае можно себе позволить, чтобы успокоить Юдифь.

— Это полное сумасшествие, — продолжала Юдифь, все еще нервничая, она избегала смотреть мне в глаза и, казалось, что она пытается как-то оправдаться. — Знаешь, я ведь люблю мышей. Мне они кажутся очень симпатичными, даже крысы. Когда я была ребенком, у меня даже была собственная мышка и… и у меня не было проблем с птицами. Но летучие мыши… я ничего не могу с этим поделать, — она собралась с духом, глубоко и шумно вздохнула и заставила себя взглянуть мне в глаза. Я заметил, с каким трудом она это сделала. — Извини, я…

Ее самообладания хватило ненадолго. Через несколько мгновений она вдруг начала дрожать всем телом, в ее глазах читалась настоящая паника, которую она уже не могла сдерживать. Ее губы дрожали.

Конечно, я понимал, что совершаю ошибку, я понимал это еще до того, как что-либо произошло, но я же в конце концов не каменный! Я ничего не мог поделать, кроме того, чтобы сделать шаг ей навстречу и взять ее за руки. Несколько мгновений мы просто стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Плечи Юдифи дрожали, я чувствовал пьянящий запах ее волос, чувствовал сквозь пуловер мягкость и прелесть ее тела. Через несколько мгновений она подняла голову и заглянула в мое лицо. В первый момент ее губы были солеными от слез, которые она не могла сдержать, потом они стали сладкими и мягкими…

Ах, черт возьми, почему бы, собственно, и нет?

Те улицы, по которым я ковылял, спотыкаясь, не были улицы Грайсфельдена. В первый момент я подумал, что это они, мой внутренний голос подсказал мне, что это должны были бы быть они: ведь я уснул в Грайсфельдене, а значит, и должен быть там. Но это было совсем не так. Кроме того, едва ли я мог покинуть монастырь (а уж о Грайсфельдене нечего и говорить), так как я все еще лежал в узкой, дурно пахнущей постели на последнем этаже бывшего монастыря и спал. Единственное место, где могла разыграться эта странная пьеса, была виртуальная реальность моего сна.

Это был не первый случай, когда я видел сон и при этом находился в сознании. Я хорошо понимал, что это необычное явление, во всяком случае, я никогда не встречал кого-либо, у кого бы это случалось так же, как у меня. Сколько я помню себя, я был в состоянии понимать, что вижу сон, или видение, и при этом видеть его. И это случалось довольно часто. Обычные ситуации, пережитые в течение предшествовавшего дня, сюрреалистические фантазии, не имевшие смысла и ничего не объяснявшие, сколько я ни пытался об этом размышлять, кошмары, из-за которых, казалось, стынет кровь в жилах, эротические фантазии… короче, все, чем занят мозг в то время, когда тело стучит на холостом ходу, чтобы собраться с новыми силами. С одним только отличием: я почти всегда знал, что я вижу сон, и мог даже наслаждаться этим в тех случаях, когда мое сновидение имело хоть какой-то смысл. Это было как мое собственное кино в голове, которое я смотрел, уютно откинувшись в кресле и наблюдая за тем, что будет.

Однако кое-что в сегодняшнем сне было совсем по-другому. Я как-то сразу знал, что этот кошмар — один из самых худших, которые плохо начинаются и быстро доходят до того момента, когда просто не может быть еще хуже (и в этот момент просто прерываются, понятное дело), — однако это знание не предохраняло меня от страха, который я испытывал в этом кошмаре. Мое сердце колотилось. Я обливался потом. Мои босые, кровоточащие ступни были расцарапаны о булыжную мостовую, которая была вымощена не с помощью обычного цементного раствора, состоящего из цемента и песка, а, похоже, в него добавили хорошую порцию металлических игл, так как каждый шаг причинял моим ступням обжигающую боль. В этом маленьком, невзрачном городке дома тесно прижимались друг к другу, однако это был все же не Грайсфельден. Это больше не был Грайсфельден.

Улицы Грайсфельдена не были усеяны соломой и гниющими отбросами, в Грайсфельдене по улицам не носились с визгом сумасшедшие свиньи, в Грайсфельдене так жутко не воняло. И Грайсфельден не горел.

А этот город пылал в огне. Над соломенными крышами в небо взвивались языки пламени, из разбитых окон валил густой черный дым, который висел над улицами, как разорванное шерстяное одеяло, невозможно было дышать. Вокруг меня летали летучие мыши, издавая свой ультразвуковой писк и дико взмахивая крыльями. Некоторые из них горели, другие стремительно пикировали с высоты вниз, как будто пытаясь напасть на какого-то невидимого противника, натыкаясь на крыши и стены. Некоторые разбивались о землю.

Кругом стоял невообразимый шум. Крики людей, визг и хрюканье животных, которые выбежали из своих хлевов и сараев, заглушали треск пламени. Где-то позади меня с ужасающим шумом обвалились два или три рядом стоящих здания, подняв в небо пепел и дым, который завис над городом мертвящим, горячим и сухим валом, как ударная волна от атомного взрыва, которая быстро и бесшумно распространяется по сторонам и разрушает все, что встречает на своем пути.

Девочка, которую я держал за руку, испуганно вскрикнула. Я быстро глянул на нее и понял, что она не ранена, а только сильно испугана. Огненный вихрь пронесся над нами, встречая на своем пути крыши и стены, повергая в огонь то, что он не мог разрушить. Но он не мог причинить зла ни мне, ни девочке (это была Юдифь, то есть у нее было лицо Юдифи, а волосы не как у Юдифи, рыжие, а черные густые локоны до плеч), потому что был частью другого кошмарного видения, и часть меня осознавала это и упорно старалась убедить себя в том, что я сплю и всего лишь вижу сон, в котором мне на самом деле ничего не угрожает. Это был черно-белый отрывок из фильма начала пятидесятых, в котором впервые были показаны последствия ядерного взрыва: деревья, которые нагнулись книзу, как трава, прибитая к земле бурей, с которых мгновение назад ударная волна сорвала листья и еще через наносекунду счистила всю кору со стволов; дом, с которого величественным движением могучий атомный вихрь сносит крышу и тут же разбивает ее на тысячу осколков, не дожидаясь пока все здание вместе с ней разрушится в пыль от мощного удара гигантского кулака. Бедно обставленная комната, полная манекенов, тряпичных зверей, столиков овальной формы и торшеров, оконные рамы в которой вдруг взрываются, и сразу же все разлетается, как от шрапнельного взрыва, и наконец волна достигает камеры и изображение исчезает. Каждый, у кого есть телевизор, видел эту сцену уже не один раз. Какая-то странная часть моего подсознания ассоциировала и путала эту сцену с пылающим средневековым Грайсфельденом, сон во сне, который уничтожал реквизит, но не актеров.

Но у меня не было времени, чтобы вздохнуть с облегчением. У меня не было времени, чтобы обнять девочку, защищая ее. У меня не было времени ни на что, кроме того, чтобы бежать, все быстрее и быстрее. Она не поспевала за мной, несколько раз споткнулась, но я тянул ее дальше. Я не знал, куда мы бежим, просто прочь отсюда. Прочь от дыма и туч пепла, прочь от огня, который пылал повсюду, куда ни глянь, — ненасытный молох из света и жара и чистой, разрушительной энергии, который буйствовал над городом и бушевал в полном негодовании оттого, что он не может нам навредить. Если следовать абсурдной, но настоятельной логике кошмара, это знание не защищало меня от страха, а еще более усугубляло его. Я не мог ничего сделать, кроме как мчаться, пытаясь выскочить из этого кошмара, прочь от огня, который злобно бушевал, стараясь уничтожить в этом городе все вдоль и поперек, и это был средневековый город, когда еще стирали белье в бадьях, а ночные горшки просто выливали в окно.

Прочь от людей, которые преследовали нас.

Они кричали. Они визжали. Они ругались. Но кричали они не от страха перед огнем, который их настигал, а от ненависти. Ненависти ко мне и к бежавшей рядом со мной девочке. А может быть, только к ней.

Я все еще не знал, кто эта девочка. Я даже не знал еще, откуда она взялась, но когда я в следующий раз повернул голову, чтобы посмотреть на нее, это уже не было лицо Юдифи, это уже было лицо восточного типа, которое больше подходило к ее черным вьющимся волосам, чем толстощекая мордашка Юдифи. Она была гораздо моложе, совсем ребенок, и в ее потемневших от панического страха глазах я заметил примесь немого укора, который был мне непонятен и который, тем не менее, как острый нож пронзал мне грудь. По-видимому, режиссер этого фильма в стиле Кафки, который прокручивался в моей голове, решил затянуть гайку на еще один оборот и посмотреть, что из этого выйдет. Что вообще случилось с этой девочкой, отчего вообще она бежала, я не знал, но во сне это была моя вина. Я не мог себе этого объяснить, но в кошмарах не требуется никаких объяснений.