Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой) - Михаил Витковский

Однако твердехонько на камне так сидеть и думать; смотрю — а это камень гробовой, могилка безымянная в чистом поле, среди пустоши польской возвышается, наверняка повстанца, что здесь погиб… А то и русского? Раз, помню, тринадцать лет мне тогда было, сосед домой ночью должен был вернуться, а жили мы так, что дальше только поля и леса. Так моя бабка, та, что по средству для волос, спросила его: и не страшно тебе так среди ночи домой ехать? А чего мне бояться? А хоть и того русского, что под липой спит вечным сном. Закопали там его, фронт пошел, а солдат остался, закопали. Крест там какой-то поставили, а теперь ничего нет там, только лужа. Я хотел было ночью пробраться туда с лопатой, под ту липу, чтобы череп этого русского откопать и чтобы он был только мой… Бедняжка, никто о нем не вспомнит, молоденький парнишка под той липой спит, смерть прибрала его себе в слуги, я все это так себе представил: будто живой он, будто только по пьяной лавочке завалился и спит, а соловей над ним поет. Захотелось мне с черепом тем жить… Романтика, вспомнил я, это мое фирменное блюдо, моя специальность.

Ладно. Русский, поляк, одно — славянин, ему славянская земля словно лоно самой жаркой девушки, так уж она наловчилась в этом деле. А идти все равно надо, очередные этапы покаянного, крестного пути ждут меня. По обеим сторонам — ничего, а точнее, кювет, заполненный водой. Темнотища такая, что, если поедет машина с выключенными фарами, придется в воду сигать. Прохожу мимо каких-то деревушек, меня облаивают собаки из-за заборов, будто я пришел сюда ночью поджечь всю деревню, как неверный гяур. Слева и справа начался лес, а иду я по самой середине асфальтовой дороги и собственной руки не вижу перед собственным носом. То и дело утыкаюсь в деревья: тут вообще невозможно углядеть хоть какую дорогу, лишь по канаве могу определить прямую линию.

Боже! Куда идти-то? Не вернусь вовремя, ой, не вернусь вовремя! А уж что я там во владениях моих застану, лучше и не думать. О моих сокровищах, о долларах, в ровные стопки сложенных, о слитках. О том, что теперь все это Саша с Фелеком спустят как наследство по мне, что все снова возвратится в оборот. Вот увидишь, Фелек, все так и будет. Все блоки «Мальборо» сразу выкурите в России или в Одессе, куда вернетесь и где ваша духовная родина. Весь самогон из подвала выжрете, отчего и сдохнете. Стирки с балкона (моей половины балкона) не снимете, так она и замокнет и сгниет в прах, в труху, в рубище превратится, годное лишь для обряжения меня и положения во гробике моем. Картошку с плиты не снимете, так и сгорит. Обувь перед входом не снимете, потому что никогда, если за вами не проследить, никогда собственность мою не уважали, которая столько стоит, ради которой я себе жилы рвал. А ведь какой опрятненький домик был, все покрушите. Все сожрете-проедите, сначала эту вашу горелую картошку, а потом что попадется: ковер, занавески. Откроете горячую воду и пойдете себе; разве мужик когда вспомнит кран закрыть? Вот иду я сейчас здесь, а там колесико в счетчике крутится, причем красное, то, что дороже! Как будто в вальсе кружится на моих поминках! О Боже! Не попусти! Девок себе небось из агентства зеленщика наведете! По постели будете скакать. Вообще соберется шайка-лейка. У меня в доме, а меня не пригласят. Ох, неплохая компания соберется. А то! Элита! Братва! Цвет братвы! На Гнойной танцы у нас. Сливки нашего двора. Все молодцу с «Альбатроса». Брр! Холодно. Хорошо еще, что жемчуга взял с собой, на шее они у меня под свитерком.

А тут смотрю — пригорок, а на нем камень обтесанный смотрит на четыре стороны света, видать, во славу Перуна поставлен. В лунном сиянии, под косо летящим снегом. С жалостью подумал я о народце сем темном, землю сию населяющем, который все еще поклоняется Перунам и камням. А был это Свентовид — добрый божок, на четыре стороны света глядящий. Перед ним — еда в мисочке. Ягоды красной рябины, кораллы боярышника и какие-то грибы. А скажи-ка ты мне, в какой стороне будет Лихень? Эй ты, идол! Все по сторонам смотришь, а ты бы лучше наверх посмотрел. Все пейзажи польские созерцаешь и даже не знаешь, что сверху придет наша погибель, и очень скоро. На Лихень дороги не знаю, я на Суботку могу показать, на Купалу, на Ладу, на Коляду, на урочище. Не спрашивай меня, где Лихень. Почему бы тебе рыбу не спросить, это ведь их знак. А то и комету спроси. Мне до Лихеня не по пути… Я остолбенел. В столб превратился! Боже мой! Как тот самый соляной столб я стал, как истукан. Или мне показалось, что глыба, столб, прадавней рукой слегка обтесанный, камень расколотый, обрел дар речи и ко мне обращается? Я попытался расспросить его, где я, но он лишь поворчал что-то типа «в краю Полян», но как-то неотчетливо — если это слово уместно в отношении столба — артикулировал.

Есть у меня часы, из ломбарда моего, прекрасные, электронные. Так впотьмах ничего бы я и не увидел, но на то они и изобретения — у меня в часах подсветка! Подсветка циферблата! А еще — калькулятор, чтобы сразу, не сходя с места, подсчитать все мои убытки. Правда, чтобы сделать это, надо что-то вроде булавки применить, а то клавиши больно маленькие. А еще шпилька нужна для надавливания специальной кнопочки сбоку, чтобы подсветка зажглась. С грехом пополам нажимаю и вижу: одиннадцать вечера восточноевропейского времени. Но что-то, чувствую, не так. А который на самом деле час, не знаю, ведь не полиция же я по вопросам времени на этом бездорожье! И только капает вода на это стеклышко и на эти одиннадцать часов, а из того факта, что вода оказалась чистой, делаю вывод, что нахожусь далеко от дома, от бассейна, потому что у нас никогда чистого дождя не бывает. По нашим машинам можно заметить, какие они грязные после дождя, в подтеках, разъеденные кислотой, кислотным дождем. Здесь скорее такой пейзаж, как будто плакучие ивы, поля, леса, а кое-где и канава и куча листвы. Может, я на Мазовше каким-то чудом оказался? И ни одного фонаря — ни при дороге, ни на горизонте. Ни одной машины, да и с какой стати им быть? В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит. Сорвал я боярышник и ем, ибо поддерживаю себя боярышником на этой целине. Боярышник, рябина, трут и омела — эти древние польские цветы, а еще рута и подорожник. Еще желуди с древних дубов. Все это выглядело как «уголок природы», который нам воспитательница устраивала в детском садике.

Иду я себе, а комета эта гребаная в какие-то дебри, в поля меня заводит. С наезженной колеи, человеческой рукой устроенной, сойти велит! Вот и приходится полем, неугодьем, в самую перед новью пору блуждать. И тут на горизонте замечаю каких-то людей. Ладно, думаю, только черт может в такое время по полю, по целине голым да мокрым летать, без подсветки. Стремно мне сделалось, территория пустая, ночь нигде ни церкви, ни кургана. Однако вижу — три человека идут ко мне по полю, что-то несут, но начинаю различать: три женщины. Впрочем, немного смахивающие на три плакучие ивы, раскидистые, потому что росту они были высоченного и волосы такие длинные, вроде как растрепанные, ветер ими играет. Я ретироваться, ноги в руки и было к своему «малюху» модель «Сахара» рванулся, да сообразил, что я в часе пути от машины. Тьфу, сгинь, сила нечистая! Оборачиваюсь и вижу — черт побери, черт побери, — не в силах человеческих таким высоким быть и так быстро меня преследовать. И не в человеческой власти такое дебильное выражение лица иметь.

Свят-свят! Боже мой! Конец мне приходит, momento mori, что в переводе означает: в этот момент я умер! Скрыться! А что это? Прочь, бляди немытые, прочь от меня, прочь, я ни в чем не повинен! У меня нет даже палки на вас, но только посмейте что сделать мне! Но они все ближе и как будто приобретают более реальные формы, размеры, и страх отпускает меня. Э-э-э… три мокрые курицы, пестро одетые и сильно под градусом, одна с каким-то музыкальным инструментом, большим таким, не скажу, не разбираюсь, может, контрабас, может, саксофон, что-то в чехле. Две другие тоже нагружены чем-то. А правильно ли идем на Вроцлав, спрашивает меня та, что постарше, а вода стекает с ее блондинистого парика. Скособоченного. Я — Бася, будем знакомы, а это мои девочки из ансамбля La Dominanta, из дома культуры. И сама тянет руку к моим губам, для поцелуя. Вы на самом деле ничего о нас не слышали? О нас писало местное приложение к местному приложению, в рекламной газете была о нас заметочка два года назад, с левой стороны в самом низу! И лису, что возлежит у нее на шее, с искусственными глазами-стекляшками поправляет, манерничает. Признаюсь, что на этой святой матери-земле, которую мы до последней капли крови от захватчиков, от агрессоров защищали, от турка и гяура, присел я, на борозде, на расклев воронам отданный, и «Присягу»[53] запел:…Не бросим землю, где наш род, не предадим язык наш… Э-э-э, да он побольше нашего набрался — так меня припечатали. Эти колдуньи. Эй, Баська, глянь-ка, что у него на шее, — жемчуга!

А я, вместо того чтобы бояться, беру себя в руки в столь новых, столь непривычных обстоятельствах, я бы сказал ментальных, ибо физически я все еще нахожусь там, возле придорожного креста. Ибо любовь к Отчизне сей, к этой борозде земли плодородной, черной, черноземом называемой, во мне просыпается такая, что аж ноги от удивительного умиления ватными делаются. О, за Отчизну, за матерь мою я… я… Да на костер! Какие-то древнеславянские дымы вижу, и Пяста-Колесника[54], и Репиху, жену его, Репкою также в узком кругу именуемую. Гимны какие-то слышатся мне сквозь этот туман, дым, праславянские песни, вижу оккупацию, кровь солдат, что собою эту землю удобрили. Из легионов, из АК[55](батальоны «Зоська», «Зонтик»), Барбара Вахович[56]. И тут такая восточноевропейская ледяная меланхолия, другим народам, к западу от Одера проживающим, лишь из литературы, из Достоевского известная, овладела мною, что только завыть!