Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отпустил ненадолго, разглядывал, гладил, к себе развернув, и губы его и руки подрагивали, и он шептал, что Федька – шельма, сласть адова, непослушный, своевольный, об себе прежде заботящийся, и всё это такой ласковостью обдавало, как и поцелуи его, не утолившегося так скоро. Раскинувшись, головокружение упадка и лёгкую боль от ссадинок на коленях испытывая, Федька повиновался снова.
Подумалось, что больше не вынести. О пытках осуждённых подумалось, но там слуги слуг пытали по приказу, а тут, его – сам… От мысли этой взметнулся снова, но был уложен властным толчком в грудь, а перед взором стояла до гнусности благостная рожа дядьки, и навязчивый добрый шёпот: «Ласки государя прерывать не вздумай, боль за наслаждение выдавай, а невмоготу станет, так не тяни, ликом к нему обратись и проси, чтоб устами тебе ублажать его дозволил!».
Шла ночь, Охлябинин слушал стоны Федькины, то глуше, то ярче, уже по третьему разу, и к ним добавилась тихая брань царя. И, через стоны опять же, Федькины ответы. Холодея неизвестностью, он приблизился вплотную к двери, силясь различить настрой и разобрать слова.
Подивившись и возрадовавшись, Иван Петрович троекратно осенился, испрошая у Всевышнего прощения на всякий случай, и попутно сетуя, отчего бы Иоанну не иметь склонности к отрокам нежным и тишайшим, аки горлинки, миловидным ангельски, легко всему податливым и нравом кротким, точно девицы, как вот племянник его троюродного брата, скажем. Об этом бы ни забот ни опасений не было…
Но по сердцу Иоанну, как видно, совсем иное.
Утро. Свет сероватый вполз в опочивальню, просочился через цветные стёкла и окрасился веселее.
Царь лежал на белой Федькиной груди. Тот очнулся и страшился пошевелиться, изнемогая и телом, и душой, и как не старался дышать тише, а не вышло. Сердце рванулось, бухнуло, надсаженное до хрипа горло саднило, и он закашлялся. Иоанн неспешно откинулся. Приподнялся над ним, смотрел с нежным удивлением, как бы заново оценивая.
– Нынче постное воскресение, Федя. Надобно нам собраться и делами насущными озаботиться… Воздержание положено, – как бы с сожалением целуя его в пахучий влажный висок, царь поднимается с постели. – Иван Петрович тебе поможет. Подымайся. Омыться нам прежде надо. Забот у нас окиян… Подай мне одеться, Федя!
Он отошёл к столу, на котором были две чаши серебряные с красным вином, и две – с водою.
Федька вставал не сразу. Болело непривычно…
Царь улыбнулся его яркой бледности, истомлённости и опущенному взгляду. Протянул чашу.
Федька выпил одним долгим махом. Краска начала возвращаться в его черты.
С поклоном появился Охлябинин, доложил, что в баньке всё к утру готово, подал обоим полотенца, и тут же на скамье уже была приготовлена тёплая вода – отереться наперво.
Пока Федька подбирал и накидывал свою рубаху, Иоанн тихо переговорил с Охлябининым, который с особой тщательностью начал тут же прибирать постель, спальников же пока не стал звать. Воротясь к Федьке, царь снял с безымянного пальца перстень и протянул ему: – Прикинь на себя.
Федька принял. Сгодилось на указательный.
– Красота какая! – молвил с лёгкой усмешкой, любуясь изумрудом баснословной цены, отдалив руку, а после ласково и грустно взмахнул на царя ресницами, поклонился земно, распрямился с улыбкой внезапной наглости. – Всё ж не подол серебра38, как ожидал! Благодарю тебя, Государь.
Иоанн переглянулся с замеревшим было Охлябининым, и рассмеялся. Покачал головой.
– Был бы в летнике – и серебра бы насыпал. Иван, ключ от ларца у тебя с собою ведь? Отомкни.
Ларец с царскими драгоценностями появился перед Федькой на столе.
– Бери, что приглянется.
Федька стесняться не стал. Выбрал на полные обе руки.
Глава 6. Морок Макоши
Было скорое омовение, и он сам прислуживал царю, при незаметном бдительном участии Охлябинина. Носил воду чистую от муравлёной колонки до полока, лил на расслабленное тело царя, замирая страхом поддаться душевной судороге и выронить кадушку, или выплеснуть всё разом невпопад, или вовсе, от тихого голоса его запнувшись, рухнуть на кедровый мокрый пол, да и не вставать уж больше… Клял себя за недавнюю слабость. Когда, молчаливой странною улыбкой сопроводив его расчётливое внешне подбирание драгоценностей, откупных за девство и славную ночь, склонил царь как бы в задумчивости голову к плечу, а после вышел по своим надобностям из опочивальни, тоже молча, а он, вдруг изумившись своей же предерзостности, принялся снимать с холодеющих пальцев перстни, намереваясь как-то сунуть обратно в ларец. И тут был схвачен за руку Охлябининым. Страшным шёпотом полного неодобрения он заставил руки Федькины задрожать, приостановив дальнейшее их обнажение:
– Это что же ты творишь? Царские подарки отвергаешь?!
Федьку замутило до головокружения, вся минувшая долгая ночь завертелась в нём и вокруг, а ответить ничего не нашлось. Меж тем, Охлябинин, привстав, чтоб быть с Федькиными глазами вровень, вплотную тихонько и жёстко встряхнул его, заключая:
– Ну вот что. Пошутил – и будет. Что сейчас с рук сошло, в другой раз не проститься может, а ты головой думай, не гонором своим! Государь к тебе милостив ныне необычайно, так цени милость сию паче всего иного. Нежели должно тебе, точно малому, или умом слабому, такое объяснять! А я-то уж было порадовался, сколь славное сокровище раздобыл, а ты эвон что вытворяешь сходу… Собери всё сейчас! Что подарено – твоё, вот и носи! Да не теперь, позже, как нам время придёт ко двору облачиться. А сейчас со мной пойдём, гляну на тебя, золотой ты мой. А то государь в запале тебя не очень-то щадил… Ну, идём, полно краснеть. Мы тебя вмиг обиходим, как надо, и покажу, научу, как впредь самому себя в здравии блюсти…
После купания государь удалился для облачения в боковой притвор. Там слышались тихие голоса, по видимости, спальников, ведающих государевыми одёжными кладовыми. На растерянный Федькин взгляд Охлябинин, подавляя зевоту и энергично потирая лицо, беззлобно сетуя на то, что выспался нынче худо, успокоительно пояснил, что теперь государь отправится через молельню на половину царицы и царевичей, о здравии испросить, как заведено во всякий день в Кремле.
– А мне куда же, Иван Петрович? – принимая от него всё новое, и исподнее, и верхнее, тёмно-вишнёвого шёлка, с поясом, по виду страшно дорогое, и тонкое, как бы для домашнего хождения, не вытерпел не спросить Федька.
– Одевайся. Сбрую оставь пока, без надобности, только мешаться будет, – отбирая у него ременные ножны сабли и кинжала, и оставляя только поясной кошель из прежнего, и сапоги новые теремные вручая, делая это шустро и без признака суеты, Охлябинин говорил без остановки. – С утра
