Звезды Маньчжурии - Альфред Хейдок

В двух шагах от меня томик упал. Я его моментально поднял и вернул владелице.

— Мерси, мосье.

— Са ne vaux pa le penie, madam.

Удивленный взгляд — стремительный взлет маневрирующих бровей.

— Разве вы говорите по-французски?

— О, да, мадам!

Последовал краткий разговор. Она смеялась: филолог — и в таком странном виде — с кнутом за поясом… В этой дикой Маньчжурии… Она непременно расскажет об этом в Париже… Что? Поезд трогается?.. Пусть мосье оставит у себя томик французских стихов — они прелестны…

Трансазиатский экспресс ушел. Я наудачу раскрыл книгу и прочел Поля Верлена:

Мне часто видится заветная мечта,Безвестной женщины, любимой и желанной.Но каждый раз она и совсем не та,И не совсем одна, — и это сердцу странно.

— Во всяком случае, — сказал я, закрывая книгу, — моя мечта — не Аксинья!

Я покинул хутор, но Ордынцев остался. Мне кажется, что он скоро займет там вакантное место хозяина; Аксинья при расставании особенной горести не проявила… Листьев на деревьях уже нет — падает первый снег. Я иду сильный и окрепший, сам хорошо не зная — куда! В моей голове, подобно одуревшим пчелам, роятся обрывки мечты: там и большие города, и пальмы, и бананы, и синеокие духи дремлющих далей.

Нечто

1

Караван шел на запад. Груженые верблюды высоко несли уродливые головы с застывшим презрением на уродливых губах. Когда путь вытянулся уже во многие сотни верст, — некоторые из них пали и остались лежать, вытянув закоченелые, желвастые ноги. Остальные проходили мимо них и плевали зеленой пеной, потому что презирали решительно все — и жизнь, и смерть. С величайшим бесстрастием, как подобает философам, презревшим бытие, равнодушно, ступали по сыпучим пескам и голым, растрескавшимся каменным черепам угрюмых возвышенностей.

По ночам над мертвой Гоби всплывал несуразно большой, котлообразный месяц, и навешивал на лысые бугры призрачные мантии черных теней. Тогда все кругом начинало казаться тем, чем, в самом деле, была Гоби, — гигантским кладбищем царств, ни в какую историю не вписанных.

У последнего колодца, где обрывался путь, известный вожатому, вечером за стеною палатки гудел голос Стимса, человека, по прихоти которого была снаряжена экспедиция.

Этот голос не нарушал мертвенной гармонии пустыни, потому что был бесстрастен, сухо насмешлив и — безнадежен…

— Я обманут и хочу, в сущности немногого, — чтобы та жизнь, которая ни разу не сдержала своих обещаний мне, — хоть бы только один раз не обманула меня!

— Я что-то плохо понимаю Вас, — возражал Стимсу молодой ученый Баренс, — на мой взгляд у Вас не может быть неоплаченных векселей к жизни: в сорок лет очутиться обладателем миллионов — равносильно праву брать от жизни все! И, мне кажется, — вы брали…

— Да, брал! — сухо рассмеялся Стимс, — но жизнь платила мне обесцененными облигациями или фальшивой монетой: я получал все поддельное — поддельное уважение, поддельную любовь… Ничего настоящего. Ничего упоительного! Вдобавок у меня испортилась печень!

По суховатому лицу молодого ученого промелькнула вежливая улыбка; она не могла оскорбить Стимса, но, вместе с тем, подчеркивала независимость и любезную иронию ученого.

— И теперь Вам захотелось испытать нечто неподдельное — «настоящую» опасность в пустыне?

— Какая опасность? — спокойно переспросил Стимс. — Здесь самое безопасное место в мире, — нет никого и ничего! Даже кирпичу, который может в городе упасть на прохожего с возводимого здания, — и тому неоткуда взяться! Если бы я искал опасности, я остался бы в городе: там автомобили, трамваи, убийцы…

Баренс с минуту помолчал. Он обвел взглядом спартанскую простоту походной палатки Стимса и невольно задумался, — что влекло этого пресыщенного человека в пустыню?

Сам он, Баренс, шел сюда с определенной целью; воспользовавшись знакомством, он пристроился к дорогостоящей экспедиции, чтобы произвести исследования и где можно — раскопки. Все это нужно было Баренсу, чтобы заставить тысячи газетных станков выбрасывать тонны бумаги, которые крупным шрифтом будут кричать на всех перекрестках мира о сенсационных открытиях молодого ученого.

Он решительно взглянул на Стимса.

— Если это для вас, ну… скажем, — не увеселительная поездка, как я предполагал раньше, то зачем же вы идете в пустыню?

Стимс поднял голову и заговорил громче обыкновенного:

— Я иду за тем заманчивым «Нечто», которое окутывает тайной далекие горы и исчезает по мере приближения к ним. Если хотите — назовите это наркозом неизведанных глубин. Человечество платит ему дань непогребенными костями в самых неудобных закоулках планеты. В авангарде человечества движутся полусумасшедшие чудаки с неугасимой жаждой невероятного в душе и, время от времени, — как кость собакам, бросают плетущимся сзади свои ненужные открытия, в виде материков, островов, или новых истин. Самыми счастливыми были древние исследователи: они шли со смутной мечтой открыть что-то вроде Земного Рая, жаждая диковинных стран… И вот тут-то меня еще раз обокрали: наука лишила меня наивной веры в возможность таких открытий! Но я все-таки иду; не верю, а иду! Вдруг — думаю, — за этими горами, куда еще не ступала нога культурного человека, в самом деле, есть нечто, знаете… такое… Хэ-хэ-хэ…

Глаза Стимса странно сверкнули в темноте, а в его смехе было что-то жуткое.

Баренс ничего не ответил: его мозг упорно отыскивал забытое название психического расстройства, вызванного излишествами в наслаждениях и относящегося к области навязчивых идей.

Стимс наблюдал за ним: затем насмешливо улыбнулся:

— Странно немножко — не правда ли?

— Нет, все в порядке вещей! — торопливо вышел из своего раздумья Баренс, — при некоторых… так сказать, свободных средствах, я и сам пустился бы…

— В таком случае, — перебил его Стимс, — не хотите ли завтра отправиться со мной на несколько дней к вершинам на западе, чтобы поохотиться за таинственным «нечто»? Караван дальше не пойдет, потому что там нет колодцев, и животные замучены. Воду и провизию придется тащить на себе. Нас будет трое: я беру с собой этого русского стрелка, у которого такая длинная и труднопроизносимая фамилия.

— У меня на завтра намечены раскопки.

— Ну, конечно, — мое эфирное «Нечто» должно пасовать перед научными целями! — чрезвычайно вежливо согласился Стимс.

Когда Баренс ушел, Стимс откинул полотнище палатки и долго стоял лицом к лицу с мраком. Опять, точь-в-точь, как во время разговора с Баренсом, он сухо и коротко засмеялся…

2

Илья Звенигородцев — так звали русского стрелка, нанятого в Шанхае в число охраны каравана, — встал рано, когда еще все спали, и занялся приготовлениями, чтобы сопровождать Стимса в намеченную экскурсию.

Он побрился на ощупь — без зеркала; вылил на голову ведро студеной воды и занялся своими ногами: долго мыл и растирал их, а затем тщательно перебинтовал икры колониальными гетрами. В его заботливости к собственным ногам сквозило чуть ли не преклонение, и это было так понятно: жизнь Ильи, за немногими исключениями была почти сплошным походом, где упругие, мускулистые и неутомимые ноги являлись существеннейшим из шансов на существование. Кроме того, картина спящего лагеря с часовым на бугорке слишком напомнила Илье былые дни, когда с дальних холмов наползали серые цепи врага, и всяк подтягивался, готовясь к встрече жестокого дня.

Шестнадцатилетним гимназистом Илью, с тяжелой винтовкой в руках, бросило на улицу какое-то, в одну ночь образовавшееся, местное правительство, которое призывало все население поголовно стать на защиту города от осатанелых банд людей, увешанных пулеметными лентами, — матросов и дезертиров.

Первыми вышли на оборону гимназисты с лысым директором во главе, который был настроен торжественно, говорил прочувственные слова о гражданском долге, и, к чести своей, — сам вполне верил этому… Трусливое мещанство попряталось в подполья или улепетывало в заимки. Наступавшие, не останавливаясь, почти на ходу, быстро перестреляли порозовевших от мороза мальчиков и занялись расправой в городе.

Илье удалось прибежать домой, и тут старая, морщинистая женщина всунула ему в руки узелок с провизией, перекрестила Илью, а сама, обливаясь слезами, осталась у косяка… А Илья пошел огородами, пашнями, целиной…

Потом он попадал в разные отряды, где выучился ругаться, стрелять без промаха и… зверел. Долго он ходил по Монголии за полусумасшедшим человеком, по имени Унгерн фон Штернберг, который поклонялся Будде, брал города и отдал столицу страны на разграбление своим войскам. А потом было опять бегство, Шанхай, панель — голод…