Голодные игры - Сьюзен Коллинз

— Надо было хотя бы предупредить меня, чтобы я не выглядела такой идиоткой.

— Ты отреагировала замечательно, — возражает Порция. — Знай ты обо всем заранее, вышло бы и вполовину не так убедительно.

— Она просто переживает из-за своего парня, — ворчит Пит, пиная окровавленный черепок.

При мысли о Гейле мои щеки снова начинают гореть.

— У меня нет парня!

— Да мне без разницы, — отвечает Пит. — Но я уверен, у него хватит ума распознать притворство. К тому же ты ведь не говорила, что любишь меня. Так что можешь не волноваться.

Постепенно все становится на свои места. Злость утихает, хотя я все еще не могу решить, использовали меня или в самом деле подарили преимущество. Хеймитч прав: я выдержала интервью, но кем я, в сущности, была? Глупой девчонкой в красивом платье. Кружащейся, хихикающей. Только когда речь зашла о Прим, я сумела сказать что-то значимое. То ли дело Цеп, его тихая, убийственная мощь. Рядом с ним я пустышка. Глупая, сверкающая и никчемная. Ну, не совсем никчемная: все-таки одиннадцать баллов за тренировки дают не каждому.

Пит же превратил меня в предмет обожания. И не только своего. Послушать Пита, у меня отбоя нет от поклонников. А если народ поверит, что мы вправду любим друг друга… Как они клюнули на Питово признание! Несчастные влюбленные! Хеймитч правду сказал: слопали и не подавились. Вдруг меня берут сомнения: правильно ли я себя вела?

— Когда он сказал, что влюблен в меня, все, наверное, подумали, что я тоже его люблю? — спрашиваю я.

— Я подумала, — говорит Порция. — Ты так отворачивалась от камер, краснела…

Остальные дружно поддакивают.

— Ты прелесть, солнышко. Спонсоры будут занимать очередь в другом конце квартала, — говорит Хеймитч.

Борясь со стыдом, я заставляю себя заговорить с Питом:

— Прости, что я тебя толкнула.

— Пустяки, — отмахивается он. — Хотя, строго говоря, это против правил.

— Как твои руки?

— Ничего, заживут.

В наступившей тишине мы наконец обращаем внимание на соблазнительные запахи, доносящиеся из столовой.

— Пойдемте обедать, — предлагает Хеймитч. Мы все идем за ним следом и усаживаемся за стол. Тут оказывается, что у Пита еще идет кровь, и Порция уводит его, чтобы перевязать. Они возвращаются, когда мы заканчиваем суп из розовых лепестков со сливками. Руки Пита обмотаны бинтами, и виновата в этом я. А завтра арена. Пит сделал для меня доброе дело, а я его за это покалечила. Неужели я вечно буду перед ним в долгу?

После обеда мы смотрим в гостиной повтор интервью. Я кажусь себе ветреной и пустой со всем этим верчением и хихиканьем, хотя остальные уверяют, что я обаятельна. Вот Пит действительно обаятелен. А уж своей влюбленностью так и вовсе сразил всех наповал. Снова показывают меня: пунцовую от смущения, прекрасную, благодаря мастерству Цинны, обольстительную стараниями Пита, несчастную из-за козней судьбы и, по общему мнению, совершенно незабываемую.

Когда отыграл гимн и экран погас, в комнате зависает молчание. Завтра на рассвете нас разбудят и станут готовить к арене. По-настоящему Игры начнутся только в десять: в Капитолии встают поздно. Нам с Питом залеживаться нельзя: никто не знает, где в этом году будет находиться арена.

Хеймитч и Эффи с нами не поедут. Отсюда они направятся в Штаб Игр, где будут, надеюсь, не покладая рук трудиться, подписывая контракты со спонсорами и разрабатывая планы доставки нам того, что те жертвуют. Цинна и Порция поедут с нами до самой арены, но слова прощания мы скажем все же здесь.

Эффи берет нас за руки и — со слезами на глазах! — желает нам удачи и благодарит за то, что мы были такими славными трибутами — лучшими из всех, с какими ей доводилось иметь дело. Эффи будет не Эффи, если не скажет какую-нибудь гадость, потому что дальше она заявляет: «Я даже не удивлюсь, если в следующем году меня переведут в приличный дистрикт!»

Потом она целует нас по очереди в щеку и торопливо убегает, то ли растроганная прощанием, то ли окрыленная открывающимися перед ней перспективами.

Хеймитч деловито нас оглядывает.

— Будут какие-нибудь советы? — интересуется Пит.

— Как только ударят в гонг, скорее уносите ноги. Мясорубка перед Рогом изобилия вам не по зубам. Улепетывайте что есть духу, чем дальше от других, тем лучше, и ищите источник воды. Ясно?

— А потом? — спрашиваю я.

— А потом постарайтесь выжить, — отвечает Хеймитч.

Тот же совет он дал нам в поезде, но теперь он трезвый и не смеется. Мы только киваем в ответ.

Когда я ухожу в свою комнату, Пит еще задерживается, чтобы что-то обсудить с Порцией. Я рада. Прощание с Питом откладывается. Не знаю, какие глупости мы скажем друг другу, но это произойдет завтра. Постель уже разобрана; рыжеволосой девушки нет. Жаль, что я даже не знаю, как ее зовут. Если бы я спросила, она могла бы написать свое имя. Или показать знаками. Хотя, возможно, ее бы за это наказали.

Я принимаю душ, оттираю золотистую краску, смываю косметику и ароматы. От всех изысков остаются только огненные узоры на ногтях. Я решила сохранить их как напоминание зрителям о том, кто я есть. Огненная Китнисс. Возможно, и мне будет легче пережить следующие дни, если я буду об этом помнить.

Надев теплую пушистую ночную рубашку, я забираюсь в кровать и пять секунд спустя понимаю, что заснуть мне не удастся. А заснуть необходимо: усталость на арене — верный путь к гибели.

Без толку. Проходит одни час, второй, третий, а сна ни в одном глазу. Я пытаюсь представить себе место, куда нас забросят. Что это будет? Пустыня? Болото? Мерзлая степь? Хотя бы был какой-нибудь лесок, где можно спрятаться, найти еду и укрыться от непогоды. Деревья бывают часто: зрителям скучно, когда взгляду не за что зацепиться; к тому же на открытом пространстве Игры заканчиваются быстрее. Какой будет климат? Какие ловушки приготовили распорядители, чтобы сделать зрелище более занимательным? А мои соперники…

Чем сильнее я стараюсь уснуть, тем дальше от меня бежит сон. В конце концов я настолько взбудоражена, что не могу оставаться в постели. Я хожу туда-сюда по комнате, в висках стучит, дыхание прерывистое. Комната — как тюремная камера. Если я сейчас же не выйду на воздух, то снова начну швырять вещи. Бегу по коридору к лестнице. Дверь не только не заперта, но даже приоткрыта. Хотя какое это имеет значение? Силовое поле, окружающее крышу, не даст ни убежать, ни умереть. Я хочу не бежать, а только вздохнуть полной грудью. Увидеть небо и луну в последнюю ночь, когда на меня никто не охотится.

Крыша не освещена, но, едва ступив босыми ногами на плитки, я вижу его силуэт, черный на фоне огней, ночи напролет освещающих Капитолий. Внизу, на улицах, празднуют: раздаются музыка и пение, автомобильные гудки — ничего этого я не слышала за толстыми оконными стеклами у себя в комнате. Я могла бы улизнуть незамеченной: за таким шумом он бы ничего не услышал. Ночной воздух так сладок, что я даже думать не хочу о том, чтобы возвратиться в душную клетку комнаты. Да и какая разница, поговорим мы или нет?

Я неслышно переступаю ногами по плиткам, останавливаюсь в двух шагах позади Пита и говорю:

— Тебе следовало бы поспать.

Пит вздрагивает, но не оборачивается. Я вижу, как он слегка качает головой:

— Не хочу пропустить праздник. В конце концов, он в нашу честь.

Я встаю рядом с ним и опираюсь на ограждение. Широкие улицы забиты танцующими людьми. Сощурившись, я пытаюсь разглядеть их получше.

— У них маскарад?

— Кто их знает? Они так одеваются, будто всегда маскарад, — отвечает Пит. — Что, тоже не спится?

— Да, лезут разные мысли в голову.

— О семье.

— Нет, — сознаюсь я немного виновато. — Не могу думать ни о чем, кроме завтрашнего дня. Глупо, конечно.

В уличном свете я вижу его лицо, и как неловко он держит перебинтованные руки.

— Мне жаль, что так вышло. С руками.

— Не важно, Китнисс, — отвечает он. — Так или иначе, долго я не продержусь.

— Нельзя так себя настраивать.

— Почему? Это правда. Все, на что я надеюсь, это не опозориться и… — Он колеблется.

— И что?

— Не могу точно выразить. Я… хочу умереть самим собой. Понятно?

Я качаю головой. Кем еще он может умереть?

— Я не хочу, чтобы меня сломали. Превратили в чудовище, которым я никогда не был.

Я закусываю губы, чувствуя себя приниженной. Пока я беспокоюсь о деревьях, Пит задумывается о том, как сохранить себя, чистоту своего «я»

— Ты хочешь сказать, что не станешь убивать? — спрашиваю я.

— Стану. Когда придет время, я буду убивать, как любой другой. Я не смогу уйти без боя. Я только… хочу как-то показать Капитолию, что не принадлежу ему. Что я больше чем пешка в его Играх.

— Ты не больше, — возражаю я. — Как и все остальные. В этом суть Игр.