Фавориты и фаворитки царского двора - Александр Николаевич Боханов

за закрытыми дверями. При Екатерине оглашение подобных настроений было опасно по причине морального осуждения со стороны повелительницы, а при Павле же Петровиче – по причине неизбежной гневной реакции и непредсказуемых последствий.

В момент «цветения свободных чувств» на горизонте появился молодой красивый аристократ, который первоначально не вызывал никаких особых предпочтений у Елизаветы. Это был Адам Чарторыйский, который с лета 1795 года обретался в высшем свете Петербурга, имел придворный чин камер-юнкера и вместе со своим младшим братом Константином пользовался вниманием двора. Великий князь Александр быстро и близко сошелся с князем Адамом, называл его «другом» и вел с ним многочасовые задушевные беседы.

Отношения между Александром и Чарторыйским стали совершенно интимными летом 1796 года, когда двор переехал в Царское Село. В июне того года Александр разместился со своим малым двором в расположенном в некотором удалении от помпезного Екатерининского дворца Александровском дворце, специально построенном для него по проекту архитектора Дж. Кваренги. Уместно заметить, что именно Александровский дворец явился любимым домом семьи последнего русского Царя Николая II (1868–1918), а после Февральской революции 1917 года семья царственных страстотерпцев пребывала здесь под арестом пять месяцев…

К этому времени князь Чарторыйский стал адъютантом Великого князя Александра и по должности общался с ним ежедневно. Но помимо должности существовала тесная дружеская привязанность, и после окончания дневных занятий, вечерами, Александр приводил князя в свои апартаменты, где за ужином, в приятной беседе они проводили еще несколько часов. Ужины были совершенно интимного свойства. Стол накрывали на три персоны, причем состав сотрапезников никогда не менялся: Александр, Елизавета и князь Адам.

Елизавету первоначально «фраппировали»[33] подобные посиделки, тем более что Александр нередко, извинившись, ложился спать, заставляя жену «продолжать беседу» с князем. Она и продолжала. Не известно, что являлось предметами этих бесед; наверное, молодая княгиня и молодой князь беседовали не только о торжестве «свободы» в мире или о восстановлении Польши, тема, волновавшая сердца всех «поляков-патриотов», к числу которых относился и Чарторыйский.

Имея в виду 1796 год, графиня В. Н. Головина написала, что Елизавета Алексеевна тяжело страдала от ухаживаний старшего из Чарторыйских. Особенно ее тяготила «перемена в своем муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека, явно влюбленного в нее, со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, Великий князь поощрял».

Графиня описала эпизод, свидетелем которого являлась. Как фрейлина Елизаветы Алексеевны Головина проживала в Александровском дворце на втором этаже, а великокняжеская чета – на первом. Однажды вечером Головина увидела в проеме окна одинокую фигуру Елизаветы и подошла к ней и поинтересовалась, почему она сидит в одиночестве, притом что Александр недавно вернулся вместе с Чарторыйским. «Я предпочитаю быть одной, – ответила Великая княгиня, – чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим далеко не веселым мыслям».

Елизавета боролась как могла: убегала, рыдала, закрывалась в своем будуаре, но Александр Павлович был неумолим и навязывал жене общество князя Адама снова и снова, постоянно пользуясь одним и тем же приемом – при удобном случае ускользнуть, чтобы оставить жену и Чарторыйского наедине. Пошли разговоры, ведь при дворе не могло это остаться незамеченным. Но все же тот, кто хоть намеком давал понять Александру, что в его доме творится «непонятное» и «неподобающее», тут же становился врагом.

Неизвестно, насколько в эту историю была посвящена Екатерина и была ли она ей известна вообще. Последние месяцы своей жизни она мало во что вмешивалась, но невозможно предположить, чтобы она осталась в стороне от столь скандального «брака втроем». В конце ее царствования при Дворе уже шушукались, что Александр – «неспособный мужчина», и это было тяжело слышать. Она его так любила, так им гордилась, и вот на тебе – полный конфуз. Но настоящий конфуз наступил позже, когда Екатерины II уже давно не было в живых.

Почти через пять лет после замужества, 18 мая 1799 года, в Павловске Елизавета Алексеевна разрешилась от бремени девочкой, которую в честь Марии Федоровны окрестили Марией. Через несколько недель после появления на свет малютки слухи о связи Елизаветы с Чарторыйским вдруг получили, так сказать, визуальное подтверждение.

Император Павел и Императрица Мария Федоровна были смущены одним обстоятельством: у белокурых родителей родился темноволосый ребенок. Сохранилось свидетельство, что Император обратился с вопросом к статс-даме графине Шарлотте Ливен (1743–1828): «Мадам, верите ли Вы, что у блондинки жены и блондина мужа может родиться ребенок брюнет?» Ливен прекрасно тут же все поняла и дала «исчерпывающий» ответ: «Государь, Бог всемогущ!»

Эту истину Император знал и без госпожи Ливен, но факт оставался фактом необъяснимым, и давние смутные и грязные слухи, которым Павел ни мгновение не верил, вдруг начали приобретать правдоподобный характер. Князь же Адам Чарторыйский являлся жгучим брюнетом…

В царской семье разыгралась драма.

Император Павел всегда считал, что устои брака священны и уж тем более в том случае, если супруги – члены императорской фамилии. Случай с Екатериной II являлся нонсенсом, который имел объяснение, но не имел оправдания. И тут вдруг возникает предположение, что внучка Императора – незаконнорожденное дитя!

Императрица Мария Федоровна была вообще категорически нетерпимой ко всему, что нарушало придворный этикет или хоть как-то умаляло престиж верховной власти. Слух о неверности Елизаветы ее больно ранил, и именно Императрица «раскрыла глаза» Павлу на сомнительность происхождения внучки. Она занялась тщательным «расследованием».

В августе 1799 года трехмесячный ребенок был доставлен в Павловск к бабушке, которая затем отнесла его в кабинет к Императору. Когда она вышла, то Павел Петрович находился в состоянии сильного возбуждения, что перепугало даже Ивана Кутайсова. Император приказал немедленно призвать вице-канцлера графа Ф. В. Ростопчина (1763–1826) и «Иван»[34], исполняя приказание, сказал Ростопчину: «Боже мой, зачем эта несчастная женщина (Мария Федоровна. – А. Б.) пришла расстраивать его своими сплетнями!» Сплетни были слишком серьезными, чтобы на них не реагировать. Как передает графиня В. Н. Головина, Ростопчин услышал следующий монолог Самодержца: «Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребенка моего сына. Толстой знает это так же, как и она». Ссылка на то, что гофмаршал граф Н. А. Толстой (1765–1816) «знает», свидетельствовало о том, что при дворе уже все осведомлены.

Ростопчину удалось убедить Государя, что столь резкое и открытое изгнание князя в дислоцированный в Сибири полк станет публичным признанием скандала. Потому лучше отправить Чарторыйского менее эпатажно в тихую и пристойную ссылку. Ход был