Собаки и другие люди - Прилепин Захар

Распахнув заднюю правую дверь своего автомобиля, я показал жестом: грузите.

Я ещё не застелил салфетками сиденья, решив, что сделаю это несколько позже.

Усевшись за руль, я готов был уехать немедленно, но мне подали документы: паспорт на щенка и квитанцию об оплате. На скорую руку расписавшись в указанных местах, я завёл машину.

Ворота открылись. Мы выкатились.

Лишь почувствовав, что лай стихает, я выбрал удобное место и припарковался.

Обернувшись к щенку, сказал:

– Привет, я твой папа. Теперь мы будем жить вместе.

Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза. Он был очень серьёзен.

«Устелю там салфетками чуть позже, – решил я. – За городом. На трассе».

И, выворачивая на дорогу, медленно вдавил педаль газа. Щенок тут же скатился с задних сидений на пол.

– Ой, малыш!.. – воскликнул я, оглядываясь. – Прости, пожалуйста! Я забыл, что ты ещё не ездил на машине.

Он воспринял своё паденье без эмоций.

Даже не повозившись для удобства, щенок распластался на кожаном половике мягким медовым животом, уложив лохматую голову между лап.

…Время от времени я оглядывался к нему и говорил что-нибудь ободряющее. В ответ он поднимал на меня умные глаза. Взгляд был такой, словно бы он смотрел со дна колодца.

«Не слишком общительный», – предположил я.

Решив не тратить время на возню с салфетками, я успокоил себя тем, что щенок всё равно как-то себя проявит, когда затошнится или захочет сходить на травку.

Он недвижимо лежал, не засыпая ни на минуту. Не беспокоился и не возился.

Ничто не волновало его.

– Может, ты больной, парень? – спросил я вслух спустя час, и, дотянувшись, коснулся его носа. Нос был холодным. Он чуть сдвинул голову, но положения тела не изменил.

– Извини, – сказал я.

Следующий час он пребывал в прежнем положении.

Не шелохнулся и в третий час.

Я всё-таки остановился – и несколько нарочито, надеясь хоть на какую-то взаимность, воскликнул:

– А сейчас мы попьём! Ты же хочешь пить. Такую красивую миску тебе купил!

Обежав машину с правой стороны, я открыл его дверь, втайне надеясь, что он и сам уже подустал лежать.

Я бережно тронул его обеими руками за тёплые нежнейшие бока, надеясь, что щенок совершит встречное, пусть даже взволнованное движенье, – но напрасно. Бока мерно вздымались, словно щенок спал, хотя он явно бодрствовал.

– Ну ладно, – не настаивал я. – Попьёшь в машине. Попить ты наверняка хочешь.

Налив в миску чистой воды, я заявился к нему теперь уже с левой стороны.

– Давай пить? – предложил я ему, подставляя миску. – А то у нас ещё только середина пути… Ну?

Я побултыхал пальцами, привлекая его внимание. Щенок и ухом не повёл.

Вдруг я вспомнил: игрушки! Я же купил игрушки!

Забравшись в пакет, на ощупь выловил там, кажется, поросёнка – и с наслаждением выдавил из него отвратительный визг.

– Ты смотри!

Я успел вообразить себе, как моё новоприобретённое дитя начнёт сейчас грызть свой подарок, а я, поглаживая руль, буду наслаждаться потешной суматохой позади меня.

Щенок смотрел сквозь игрушку безучастно.

«Ещё минута – и он скажет мне: “Хозяин, прекрати это всё. Надо ехать”», – подумал я иронично.

«…Но это ещё хороший вариант. А если всё сложится куда хуже?.. Мы явимся домой, и мне придётся выносить это вялое существо на руках. Что решат тогда ближние мои?..»

С тоской я представлял, как, всё ещё недвижимого, я положу его в траву, и дети мои онемеют от огорчения.

«Может быть, он повредился рассудком, проживая в своём зверинце?.. – размышлял я. – Или, напротив, надо залаять – и это его оживит?»

Я даже перебрал губами, пытаясь настроиться на должное звукоизвлечение, но оборвал себя. Мало ли что он обо мне подумает, если я залаю в машине.

…Последние тяжкие километры мы двигались к нашему дому сквозь лес. Надрываясь, машина лезла через огромные ямы, ежеминутно подпрыгивая на вылезших из-под земли ископаемых корнях, пересекавших наш скорбный путь.

Почти всех наших прежних собак на той лесной дороге мутило.

– Эй, малыш, как ты? – ласково звал я и, разыскав щенячью голову, тихо гладил нежнейшую шёрстку.

Дорогу обступали деревья, оживавшие в свете фар и, казалось, чуть наклонявшиеся, чтоб рассмотреть, кто это едет в машине. Ни тряска, ни лес нисколько не потревожили и не взволновали щенка.

Близилось к полуночи, но вся семья, нетерпеливо ожидавшая щенка, вы́сыпала на улицу: жена, четверо детей, а также ополченец по кличке Злой, явившийся с украинских степей и оставшийся жить с нами.

Они стояли ровным полукругом у ворот в свете уличного фонаря, и лишь младшая дочка, шестилетняя девочка, нетерпеливо перебегала с места на место, пытаясь догадаться, как я припаркую машину, чтоб увидеть щенка первой.

Подпрыгивая, она смотрела на переднее сиденье, отчего-то уверенная, что щенок – там.

Волновавшийся больше всех, я поспешил выпустить его.

Подозрения мои сбывались: ухватив щенка под тёплый живот, я почувствовал, что он, обезволев, едва ли не растекался сквозь мои пальцы.

Кое-как собрав творожное туловище воедино – всё это время у меня за спиной подпрыгивала младшая дочка, выкрикивая: «щеночек! щеночек!», – я потянул его наружу.

Свисали ножки, свисали уши, свисал хвост, свисала бессмысленная голова, и детские брыльки тоже свисали…

«Ну что же ты…» – мелко дрожал я, бережно укладывая его на весеннюю землю и уже готовясь произнести: «Устал в дороге! Укачало…»

Но едва я выпрямился, он разом ожил.

Пружинисто вскочив на все четыре лапы сразу, щенок начал поочерёдно знакомиться со всеми, делая удивительные, как бы вставая на дыбы, прыжки.

Дети визжали и хохотали…

С разбегу он доверчиво тыкался каждому в ноги, затем – носом в раскрытые ладони, следом, в очередном порывистом прыжке, – куда-то в область живота.

Сделав три круга, щенок присел и наконец пописал.

…Через минуту мы, на все голоса подзывая его, повели щенка в дом. При этом он непрерывно крутил хвостом, будто извиняясь: «…я пока ещё немножко боюсь, не судите меня строго…»

Он был тёмно-бурого медвежьего окраса, в рыжих гольфах на ножках, с рыжей шеей, рыжими щеками, рыжими умильными бровками и рыжей подпалиной на хвосте.

Чернотой и рыжестью он был похож на осенний керженский лес, посреди которого стоял наш дом, посему тут же получил своё законное имя – Кержак.

Кержак оказался добродушным и открытым щенком.

Тихо спал. Без жадности и опрятно питался. Охотно играл с детьми, но если не звали – не лез вовсе.

Запахи семейных обедов не манили его – оставался лежать, где ему определили место.

Всякое предложенное ему лакомство, принимая в чуть раскрытую маленькую пасть, тут же, как бы роняя голову, сплёвывал. Обнюхав, чаще всего не съедал, но, подняв нос, словно интересовался: «Зачем вы мне это дали? Спасибо, конечно, но зачем?»

– Покушай, это вкусно! Нет? Не хочешь?

Он не хотел. Смысл еды Кержак понимал, только когда она лежала в миске.

…В полдень мы отправились с ним вдвоём на первую прогулку в лес.

Иных наших собак поначалу пугала огромность деревьев, дикое разнотравье, тяжёлые хвойные запахи.

Кержак, словно привязанный ко мне на очень короткую верёвочку, безмятежно вошёл в сумрак леса. Он забавно семенил ножками, изредка спотыкаясь, но тут же нагоняя меня.

За всю прогулку щенок ни разу ни к чему не принюхался. Разросшуюся траву пересекал, чуть торопясь, стараясь не задеть её носом и щеками.

Вид при этом у него был самый жизнерадостный: прогулка? Я никогда не гулял так далеко… Теперь мне нравятся прогулки!

Помимо Кержака, у нас уже имелись два бассета – Золька и Толька, щенок русской псовой борзой Кай и крупный кобель породы мастино наполетано по имени Нигга. Они жили в трёх конурах вольера.

Вернувшись с прогулки, я выпустил их во двор, чтоб они познакомились с Кержаком.