Евгений Евтушенко. Все стихи - Евгений Евтушенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1955
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
Проснуться было, как присниться…
Проснуться было, как присниться,присниться самому себепод вспыхивающие зарницыв поскрипывающей избе.
Припомнить — время за грибами,тебя поднять, растереби,твои глаза открыть губамии вновь увидеть в них себя.
Для объяснений слов подсобныхсовсем не надо было нам,когда делили мы подсолнух,его ломая пополам.
И сложных не было вопросов,когда вбегали внутрь зарив праматерь — воду, где у плесовщекочут ноги пескари.
А страх чего-то безотчетнонас леденил по временам.Уже вокруг ходило что-то,уже примеривалось к нам.
Но как ресницами — в ресницы,и с наготою — нагота,себе самим опять приснитьсяи не проснуться никогда?
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
Процессия с мадонной
Людовико Коррао
В городишке тихом Таорминастройно шла процессия с мадонной.Дым от свеч всходил и таял мирно,невесомый, словно тайна мига.
Впереди шли девочки — все в белом,и держали свечи крепко-крепко.Шли они с восторгом оробелым,полные собой и миром целым.
И глядели девочки на свечи,и в неверном пламени дрожащемвидели загадочные встречи,слышали заманчивые речи.
Девочкам надеяться пристало.Время обмануться не настало,но как будто их судьба, за нимипозади шли женщины устало.
Позади шли женщины — все в черном,и держали свечи тоже крепко.Шли тяжелым шагом удрученным,полные обманом уличенным.
И глядели женщины на свечии в неверном пламени дрожащемвидели детей худые плечи,слышали мужей тупые речи.
Шли все вместе, улицы минуя,матерью мадонну именуя,и несли мадонну на носилках,будто бы стоячую больную.
И мадонна, видимо, болеларавно и за девочек и женщин,но мадонна, видимо, велела,чтобы был такой порядок вечен.
Я смотрел, идя с мадонной рядом,ни светло, ни горестно на свечи,а каким-то двуединым взглядом,полным и надеждою, и ядом.
Так вот и живу — необрученными уже навеки обреченнымгде-то между девочками в беломи седыми женщинами в черном.
1965
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Рассматривайте временность гуманно…
Рассматривайте временность гуманно.На все невечное бросать не надо тень.Есть временность недельного обманапотемкинских поспешных деревень.Но ставят и времянки-общежитья,пока домов не выстроят других…Вы после тихой смерти их скажитеспасибо честной временности их.
1956
Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.
Москва: Молодая гвардия, 1962.
Ревю стариков
В том барселонском знаменитом кабаревстал дыбом зал, как будто шерсть на кабане,и на эстраде два луча, как два клыка,всадил с усмешкой осветитель в старика.
Весь нарумяненный, едва стоит старик,и черным коршуном на лысине парик.Хрипит он, дедушка, затянутый в корсет:«Мы — труппа трупов — начинаем наш концерт!»
А зал хохочет, оценив словесный трюк,поскольку очень уж смешное слово — «труп»,когда сидишь и пьешь, вполне здоров и жив,девчонке руки на колено положив.
Конферансье, по-мефистофельски носат,нам представляет человечий зоосад:«Объявляю первый номер!Тот певец, который помердвадцать пять, пожалуй, лет назад…»
И вот выходит хилый дедушка другой,убого шаркнув своей немощной ногойи челюсть юную неверную моля,чтобы не выпала она на ноте «ля».
Старик, фальшивя, тянет старое танго,а зал вовсю ему гогочет: «Иго-го!»Старик пускает, надрываясь, петуха,а зал в ответ ему пускает: «Ха-ха-ха!»
Опять хрипит конферансье, едва живой:«Наш танцевальный номер — номер огневой!Ножки — персики в сиропе!Ножки — лучшие в Европе,но, не скрою,— лишь до первой мировой!»
И вот идет со штукатуркой на щекахпрабабка в сетчатых игривеньких чулках.На красных туфлях в лживых блестках мишурыя вижу старческие тяжкие бугры.
А зал защелкнулся, как будто бы капкан.А зал зашелся от слюны: «Канкан! Канкан!»Юнец прыщавый и зеленый, как шпинат,ей лихорадочно шипит: «Шпагат! Шпагат!»
Вот в гранд-батман идет со скрежетом нога,а зал скабрезным диким стадом: «Га-га-га…»Я от стыда не поднимаю головы,ну а вокруг меня сплошное: «Гы-гы-гы…»
О, кто ты, зал? Какой такой жестокий зверь?Ведь невозможно быть еще подлей и злей.Вы, стариков любовью грустной полюбя,их пожалейте, словно будущих себя.
Эх вы, орущие соплюшки, сопляки,ведь вы — грядущие старушки, старики,и вас когда-нибудь грядущий юный гадеще заставит делать, милые, шпагат.
А я бреду по Барселоне, как чумной.И призрак старости моей идет за мной.Мы с ним пока еще идем раздельно, ногде, на каком углу сольемся мы в одно?
Да, я жалею стариков. Я ретроград.Хватаю за руки прохожих у оград:«Объявляю новый номер!Я поэт, который помер,но не помню, сколько лет назад…»
1967, Барселона — Москва
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Свадьбы
А. Межирову
О, свадьбы в дни военные!Обманчивый уют,слова неоткровенныео том, что не убьют…Дорогой зимней, снежною,сквозь ветер, бьющий зло,лечу на свадьбу спешнуюв соседнее село.Походочкой расслабленной,с челочкой на лбувхожу, плясун прославленный,в гудящую избу.Наряженный, взволнованный,среди друзей, родных,сидит мобилизованныйрастерянный жених.Сидит с невестой — Верою.А через пару днейшинель наденет серую,на фронт поедет в ней.Землей чужой, не местною,с винтовкою пойдет,под пулею немецкою,быть может, упадет.В стакане брага пенная,но пить ее невмочь.Быть может, ночь их первая —последняя их ночь.Глядит он опечаленнои — болью всей душимне через стол отчаянно:«А ну давай, пляши!»Забыли все о выпитом,все смотрят на меня,и вот иду я с вывертом,подковками звеня.То выдам дробь, то по полуноски проволоку.Свищу, в ладоши хлопаю,взлетаю к потолку.Летят по стенкам лозунги,что Гитлеру капут,а у невесты слезынькигорючие текут.Уже я измочаленный,уже едва дышу…«Пляши!..»- кричат отчаянно,и я опять пляшу…Ступни как деревянные,когда вернусь домой,но с новой свадьбыпьяные являются за мной.Едва отпущен матерью,на свадьбы вновь гляжуи вновь у самой скатертивприсядочку хожу.Невесте горько плачется,стоят в слезах друзья.Мне страшно. Мне не пляшется,но не плясать — нельзя.
1955
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
Сквер величаво листья осыпал…
Сквер величаво листья осыпал.Светало. Было холодно и трезво.У двери с черной вывескою треста,нахохлившись, на стуле сторож спал.Шла, распушивши белые усы,пузатая машина поливная.Я вышел, смутно мир воспринимая,и, воротник устало поднимая,рукою вспомнил, что забыл часы.Я был расслаблен, зол и одинок.Пришлось вернуться все-таки. Я помню,как женщина в халатике японскомоткрыла дверь на первный мой звонок.Чуть удивилась, но не растерялась:«А, ты вернулся?» В ней во всей быланасмешливая умная усталость,которая не грела и не жгла.«Решил остаться? Измененье правил?Начало новой светлой полосы?»«Я на минуту. Я часы оставил».«Ах да, часы, конечно же, часы…»На стуле у тахты коробка грима,тетрадка с новой ролью, томик Грина,румяный целлулоидный голыш.«Вот и часы. Дай я сама надену…»И голосом, скрывающим надежду,а вместе с тем и боль: «Ты позвонишь?»…Я шел устало дремлющей Неглинной.Все было сонно: дворников зевки,арбузы в деревянной клетке длинной,на шкафчиках чистильщиков — замки.Все выглядело странно и туманно —и сквер с оградой низкою, витой,и тряпками обмотанные кранытележек с газированной водой.Свободные таксисты, зубоскаля,кружком стояли. Кто-то, в доску пьян,стучался в ресторан «Узбекистан»,куда его, конечно, не пускали…Бродили кошки чуткие у стен.Я шел и шел… Вдруг чей-то резкий окрик:«Нет закурить?» — и смутный бледный облик:и странный и знакомый вместе с тем.Пошли мы рядом. Было по пути.Курить — я видел — не умел он вовсе.Лет двадцать пять, а может, двадцать восемь,но все-таки не больше тридцати.И понимал я с грустью нелюдимой,которой был я с ним соединен,что тоже он идет не от любимойи этим тоже мучается он.И тех же самых мыслей столкновенья,и ту же боль и трепет становленья,как в собственном жестоком дневнике,я видел в этом странном двойнике.И у меня на лбу такие складки,жестокие, за все со мной сочлись,и у меня в душе в неравной схваткенемолодость и молодость сошлись.Все резче эта схватка проступает.За пядью отвоевывая пядь,немолодость угрюмо наступаети молодость не хочет отступать.
1957
