Две недели - Роберт Александрович Балакшин

Телефон на посту звякнул еле-еле, словно невзначай.

Я снял трубку. Ротный, наверное. Это он изобрел такую каверзу: давать еле слышный звонок. Если часовой не спит, то услышит и подойдет, а спит — тут мы его, голубчика, и подловим. Громко же позвонишь, только разбудишь его. Конечно, ротный.

В трубке молчали. Топорков — тот сразу говорит.

— Часовой второго поста рядовой Крутов слушает вас, — заученно произнес я уставную формулу ответа часового. Трубка довольно хмыкнула.

— Как служба? Что на посту? — послышался искаженный телефоном, но все же приятный голос ротного.

— Все хорошо, — задумчиво ответил я. — На посту происшествий не случилось, — придя в себя, усмехнувшись, отбарабанил я казенную словесную фигуру. Ротный тоже усмехнулся.

— Все мечтаете, товарищ рядовой?

— Да не без этого, товарищ капитан.

— Видимость какая?

— Неважная, товарищ капитан. Дождь. Фонари шибко качает.

— Ничего, ничего, — подбадривая, сказал ротный, но, видимо, вспомнил, что я — «старик», меня подбадривать незачем, и сказал мягко:

— Продолжайте нести службу. Всего хорошего.

— Есть, товарищ капитан, — чуть приподнято и едва не сказав штатское «спасибо», ответил я. Капитан незлопамятен и, верно, простил сегодняшний случай в казарме.

Я опоясался, взял автомат, повесил его на плечо, ожидая, что ротный пойдет с проверкой, и чаще посматривал в ту сторону, откуда обычно появлялись проверяющие.

Шумел монотонно дождь.

7

Капитан у нас — человек! По-хорошему если, с ним обо всем можно договориться. И спортом занимается: ему марш-бросок с нами пробежать — в порядке вещей; стреляет на «отлично» и на снарядах работает. Не то что другой лейтенант: недавно из училища, а на перекладину его калачом не заманишь. Или тот же лейтенант теоретически объяснит все солдатам, а потом: «Покажите, товарищ сержант». Да сержант-то покажет, будь спокоен, а ты-то что за командир. Ведь и ты личный пример показывать должен.

«По-хорошему…»

Началось с того, что мне пришел перевод на десять рублей. Каптерщика, или, выражаясь официально, ротного писаря, не было. Я попросил: отпустите, товарищ капитан, я быстро съезжу, получу. И Колька со мной просится: веселей ведь вместе, товарищ капитан. Обнадежили ротного: все будет в норме, он и согласился.

Получили мы деньги на почте, завернул я в книжный магазин, купил книжку Л. Н. Толстого — полюбил я его в армии — и собрались мы возвращаться, а явились в роту уже после отбоя, да какое после отбоя, на два часа, считай, опоздали. Наутро стыдно было ротному в глаза смотреть. Отпустил ведь нас как людей.

Надоели ротному наши художества, вывели мы его из себя, сообщил он обо всем в полк, и вскоре пришел приказ о разжаловании.

Вообще-то, если подумать как следует, не надо было мне в командиры соваться, не поддавался бы на уговоры комбата, не шел бы в школу. Лучше б остался просто добросовестным солдатом.

Всегда у меня так получается: сначала сделаю, а потом думаю.

И сержант я был — трепал нервы себе и солдатам.

В школе сержантов нас обучали по старым меркам, когда от сержанта в первую очередь требовалось быть образцовым солдатом. Нас научили стрелять, ходить строевым, разбираться и хитросплетениях службы, но ведь я для солдата должен быть не только командиром, но и человеком. Солдат знает, думает и чувствует так же, как я, а я над ним поставлен командиром. Кроме уставных и служебных, должны же быть и общечеловеческие отношения, все, наверное, в конечном итоге строится на них. Но это уже область педагогики, а педагогике нас в школе сержантов не учили. Как найти то, чему не обучили меня в школе? И пока я искал, плутал, делал ошибки, что-то находил и снова терял, дела в отделении шли ни шатко ни валко. Меня пробирали старшина, взводный, ротный. Я нервничал, злился, круто наводил порядок. Затем спад, угрызения совести: кого-то оскорбил, обидел, на кого-то наорал. А потом все начиналось снова.

А Кольку, например, такие вопросы не волновали. Друзья мы, а разные люди. У него все иначе, он со своими солдатами не церемонился, обращался коротко и ясно. И порядок был. У меня так не получалось, хоть иногда и хотелось. Ну, он парень решительный, на траулере плавал, в загранке бывал. Иногда чересчур решительный, даже наглый, но ведь каждый человек имеет свои недостатки.

Что ворошить прошлое, вспоминать, кто из нас какой был командир и какие места занимали наши отделения в ротном соревновании. Теперь никому это не интересно. Теперь мы оба рядовые, можно сказать, прошли славный боевой путь от рядовых до сержантов и обратно.

8

Я, вздохнув, взглянул на часы. Без пяти час. А ротный звонил около одиннадцати. Скоро смена. Последний час проходит быстро. Минутная стрелка, кажется, бежит, как секундная, не успеешь оглянуться, как на тропе нарядов появится смена.

Все те же ночные звуки окружали поскрипывающую вышку, и, раздвинув рамы, я слышал сырой плеск дождя по земле, хлест струй по забору, по кровле вышки, упругие усилия ветра.

Вдруг затихло. Непостижимая хрупкая боязливая тишина спустилась на землю, и только слышно, как хрустально позванивают по стеклу прожектора ослабевшие, редкие капли дождя. Но как отзвук, точно почудившееся эхо, в воздухе внезапно родился низкий гудящий звук. Звук становился сильней и сильней. Неумолчный дрожащий гул заполнял собой все, нарастал, приближаясь с той стороны, где за сто километров отсюда было море. Дождь пошел крупней и хлынул проливной: перед прожектором отвесно сверлили землю толстые блестящие нити. Капли дождя дробно барабанили по кровле или, щелкая, по прожектору. Гул стремительно приближался, содрогая воздух, стекла на вышке, и превращался в рев. Дождь полетел под невероятно острым углом к земле, и я с изумлением — возможно ли такое?! — и с тем холодящим душу интересом, что просыпается в предчувствии необыкновенного, захватывающего зрелища, внимал, как все взревело вокруг, как с натугой заходила, задрожала скрипучей, мелкой дрожью вышка, а нити дождя вдруг помчались параллельно земле, все смешалось и закрутилось в бешеном клубящемся вихре. За окном в помутневшем свете прожектора неслась ревущая круговерть воды, кипящая, непроницаемая масса. Стоял плотный однотонный рев. Дверь оглушительно хлобыстнула внизу. Гирлянды фонарей болтались во все стороны, как будто висели не на проводах, а на провисшей веревке.

Наступило мгновение затишья. Дождь прекратился. И тут же, словно преодолев что-то, все взревело с еще большей силой. Неожиданно стало темно, везде погас свет, и в этот же миг в правом секторе раздался ужасающий, визжащий скрежет и треск, что-то тяжело рухнуло, и тут же, еще не смолк треск, по земле запрыгал, заскакал, разбрасывая дуги белых искр, голубой мертвенный пламень. «Молния?» — подумал я с