Тень Крысолова - Анджей Заневский

Остались лишь обломки разрушенной стены и затоптанное, разорванное пространство. Я сел рядом с тем местом, где была моя нора, и запищал так, точно хотел созвать всех живших здесь не так давно крыс.

Пытаясь раскопать нору в песке и гравии, я до крови содрал себе когти.

Неужели я и вправду надеюсь докопаться до своих детей, до своей самки? Чего я жду? Чего ищу – усталый, испуганный, запыхавшийся, – всматриваясь в бегающие по сторонам лучи фонариков?

Болят окровавленные лапки, из ноздрей капает слизь, глаза режет от набившейся в них бетонно-кирпичной пыли.

Преодолевшие стену люди не видят меня, не замечают, они смотрят выше и дальше. Для них я не существовал и не существую. Пока…

И тут я слышу стон деревянной дудочки и вижу тень играющего на ней человека, который добрался до меня и здесь. А может, мне все это только мерещится?

Я слышу его лишь какое-то мгновение, потому что этот слабый звук дудочки тут же заглушает рев музыки из окон близлежащих домов. Я поворачиваюсь и бегу к ближайшему островку тени, к ближайшей темноте.

На свалку меня привезли вместе со строительным мусором, сбросили и оставили. Здесь я больше всего боюсь нападающих сверху птиц. Достаточно крысе отойти чуть подальше от укрытия, как они замечают её и сразу же начинают охоту. Они знают, что мы живем здесь, знают, что мы не можем защититься от ударов их клювов и когтей. Они падают сверху, оглушая хлопаньем крыльев, впиваются когтями в спину, ломают позвоночник и бьют, бьют клювом по голове.

Если им сразу не удается вонзить когти в спину, у крысы ещё есть шанс спастись бегством. Почти всегда поблизости есть какое-нибудь укрытие – кусок картона, обрывок рубероида или плита, под которую можно втиснуться, труба или бутылка с отбитым горлышком, черепки от разбитого горшка, ржавый таз. Ради того, чтобы выжить, крыса способна пролезть везде.

Если птица нападала в одиночку, шансов на спасение оставалось больше. Если они нападали вместе, окружая со всех сторон, удрать было почти невозможно. Некоторые пытались замирать и сидеть неподвижно, притворившись, что они и так давно уже всего лишь падаль, но при этом забывали, что для большинства птиц падаль – столь же желанная пища, как и живое мясо.

Иной раз птица первым делом пыталась выклевать жертве глаза. Если ей это удавалось, ослепшая крыса металась по кругу, а птица, все сильнее возбуждаясь от беззащитности своей добычи, дергала её то за хвост, то за лапы, то за уши. Лишь когда крыса наконец падала на спину и начинала биться в судорогах, птица садилась на неё и добивала клювом.

Большие и сильные птицы сразу утаскивали добычу в гнезда или на верхушки деревьев. Те, что поменьше размером – грачи, сойки, сороки, – для которых взрослая крыса была слишком большой тяжестью, рвали и делили добычу на месте, унося оторванную голову или части разорванного когтями и клювами тела.

Среди птиц, слетавшихся на добычу, часто возникали драки за лакомый кусок. Побитый, отогнанный от жертвы победитель кружил поблизости, крича от злости, а хитрый соперник на его глазах рвал на части убитую крысу. В первую очередь все птицы обычно выклевывали и съедали глаза, ноздри и мозг…

Часто птица вырывала у жертвы сердце и внутренности, выжирая из них все то, что крыса успела съесть перед смертью. Когда большие птицы улетали, слетались более мелкие и склевывали все, что осталось, не трогая лишь кожу и кости.

Недоеденную добычу птицы закапывали под камнями или прямо в земле, чтобы доесть остатки на следующий день.

Когда меня выбросили здесь вместе с кучей строительного мусора, уже вечерело и большинство птиц успели разлететься по своим гнездам. Приближалась дождливая ночь, и я спрятался от холода в разбитом горшке. Я решил переждать в этом укрытии до рассвета.

В этой неизвестной мне местности меня в темноте тут же поймала бы кошка или разорвала когтями сова, охотничье уханье которой как раз слышалось поблизости.

Я заснул. Проснулся. Высунул голову из-под гладкого черепка. Светало…

Ветер, дождь, кругом – открытое пространство. Выросший в подземных каналах и подвалах, я всегда боялся широких плоских равнин.

Я старался рассмотреть ближайшие ко мне предметы, пытаясь понять, куда же я попал. Я знал, что, если хочу вернуться, мне надо понять, откуда меня привезли сюда.

Я стоял на куче мусора и чувствовал, как легкий ветерок прочесывает мою шерстку. Мне нужно было, чтобы рядом был кто-то еще, нужно было, чтобы здесь оказалась другая крыса, которая пошла бы за мной или я пошел бы за ней – касаясь её, предостерегая, предупреждая, напоминая… Я осмотрелся по сторонам, но в полумраке не заметил, не услышал, не унюхал никого…

Ветер изменил свое направление. Я вдохнул сладковатый запах гниющей тыквы. Тыквенные семечки всегда были моим любимым лакомством. От голода кишки вдруг свело судорогой. Я пошел в ту сторону, откуда доносится запах, почти распластавшись по земле, чтобы быть менее заметным для летающих хищников. Огромная куча гниющих овощей и фруктов потихоньку расползалась в стороны. Вокруг суетились маленькие мыши-полевки, суслики, хомяки. Перезрелая тыква, засохшая морковка, подгнившая картошка, корни сельдерея манили своими ароматами. Я наелся так, что желудок только что не лопался… Вот теперь я уже был способен думать. Легче всего выбраться отсюда тем же путем, каким я сюда прибыл. Влезу в пустой контейнер и вернусь в город… В разделенный город… Зачем? Ведь в нем больше нет стены.

Пережить ночь. Остаться в живых. Не дать никому убить меня. Избежать неизвестного. Найти то место, откуда я смогу вернуться… Куда?

Я поднял голову, втянул в ноздри воздух. Запах выхлопных газов и бензина – это он сопутствовал мне во время незапланированного путешествия на свалку. Едва слышный, далекий…

Я быстро бежал по этому едва заметному следу, который уже почти исчез под действием дождя и ветра. Вымокший и замерзший, я добрался до края свалки и скатился вниз по откосу. Запах бензина здесь был значительно сильнее, чем наверху.

Я переплыл широкий, заполненный жирной жижей вонючий ров, взобрался на земляной вал, миновал луг, перепрыгнул через узкий грязноватый ручей и перебежал асфальтированную дорогу.

Сильный запах бензина доносился из-за металлической сетки. Я проскользнул под проволокой и очутился среди тяжелых резиновых колец. Я хотел найти хоть какой-нибудь ещё близкий, знакомый мне запах. Ветер усилился. Резкий порыв его швырнул мне в глаза песком. Мой нос чувствовал запахи мыла, жира, гнилья, помоев – множество разных запахов, ни один из которых никак не мог помочь мне найти дорогу обратно. Я лазал среди шин, взбирался на них, нюхал, искал.

С разбегу запрыгиваю на ближайшую ко мне шероховатую шину, а с неё карабкаюсь выше. Залезаю под брезент и устраиваюсь между ящиками и бочками. Здесь тепло. По брезенту стучит дождь. Я прижимаюсь мордочкой к сухим доскам пола, дрожа от холода и неизвестности. Закрываю глаза. Просыпаюсь от сильных толчков. Огромные, тяжелые колеса дрожат, трясутся. От мотора идет тепло. Пахнет выхлопными газами. Дно машины накреняется и подпрыгивает на выбоинах. Я еду…

Крысолов исчез. Его нигде нет. Спрятался? Ушел?

Я уже привык к его тени, которая всегда поблизости, всегда рядом со мной, впереди, сзади, надо мной, подо мной. Поэтому его неожиданное отсутствие нервирует меня и пробуждает подозрения. Когда он был рядом, я знал, что мне грозит, знал, что он хочет убить меня, а я должен бежать, знал, что он охотится, а я – прячусь. Проснувшись, я втягиваю в ноздри воздух – не слышно ли его запаха? Настораживаю уши – не слышно ли его шагов? Выходя из норы, думаю – с какой стороны и каким способом он попытается подобраться ко мне?

Он всегда поджидал меня – а вернее, ждал, что я совершу ошибку, споткнусь, устану, заболею. Он ждал, а я привык к этой постоянно висящей надо мной угрозе – к этому серому человеку, который со временем становился все больше похож на огромную серую крысу.

Я высунул нос из норы, чтобы быстро пробежать по коридору, где мне так часто слышались его шаги. Крысолов не ждал меня. Его не было ни на помойках, ни на площади, ни у сточных колодцев, ни на базаре. Он не таился в прибрежных зарослях, не кружил вокруг рынков, не заглядывал в подсобки магазинов и столовых, не просиживал за маленьким столиком над чашкой кофе, всматриваясь в темнеющие под ближайшей стеной дыры.

Крысолова не было нигде. И со временем это его отсутствие стало значительно более обременительным, раздражающим и мучительным, чем его прошлые преследования, погони и хитроумные ловушки.

Может ли быть такое, что он наконец смирился? Не мог же он просто уйти? Не мог вдруг забыть обо всем? Как жить без того страха, в котором я жил почти со дня своего рождения? Без страха, ставшего моим образом жизни…

Крысолов существовал всегда, а вместе с ним существовал и мой страх. Теперь Крысолов исчез, а страх остался. И все же этот страх стал иным – более мучительным, потому что он рождается во мне самом, потому что этот страх создаю я сам, а не скрывающаяся в полумраке сгорбленная, почти крысиная тень Крысолова. И хотя Крысолова нет, я стараюсь вести себя так, будто он всегда рядом, за порогом, у ближайшей лужи или входа в нору.