Стекло - Сэм Сэвидж

Взяла манеру часами вертеться, причем и среди бела дня. Активность, что ли, развила — может, под влиянием погоды, а может, просто когда идет дождь, я больше ее замечаю. Два дня назад, печатая про светлые окна летящего мимо поезда и следующий кусок про то, что не знаю, была ли во Франции или в Швейцарии, я вдруг спохватилась, что забыла, какой в тот момент был день недели — название, так сказать, летящего мимо окна. В смысле, забыла, какой день недели был, когда я печатала, не тогда, конечно, когда в поезде ехала, хоть его я тоже забыла, естественно, по прошествии стольких лет, но в то время я его безусловно помнила — попробуй путешествовать, покупать билеты на поезд, заказывать номер в гостинице, если не помнишь, какой день недели. А раз я не помню, какой день недели был позавчера, я не помню, как следствие, какой день недели сегодня, когда я снова сижу за машинкой. В последнее время мне трудно сладить с мыслями — их удерживать, чтоб не путались. Чем больше я стараюсь навести в них порядок, тем больше они запутываются, клубком — типичная муха в паутине, бьется-бьется и только усугубляет свое положение. Как-то, озирая беспорядок в своей комнате, я сказала Кларенсу, что этот кавардак меня замучил, я с ума схожу. Ну а он решил, что я имею в виду кавардак у себя в голове, что насчет «с ума схожу» это я буквально, и тут я как заору: «Мне не доктор нужен, а уборщица!» Типично для Кларенса — слушать тебя вполуха и не схватывать суть.

Вот прямо физически чувствую — огромное, неодолимое, бьюсь об него, как головой об стенку. Точно не могу описать, толком так и не разглядела. То ли потому что оно слишком близко, то ли чересчур далеко — не могу понять. Знаю только, что оно нависает, грозит, состоит из чего-то немыслимо твердого и, того гляди, разобьет мою голову, если я не перестану об него биться, и оно преграждает мне путь. Правда изредка, когда нет солнца, и открыто окно, и щебечут птички, я его как бы не ощущаю, и я обнадеживаюсь. Готовлю первую чашечку кофе, тащу на свой маленький столик, тут не до завтрака, я слишком волнуюсь. Успеется с завтраком, потом, потом, а сперва… И я придвигаю стул, вставляю в каретку бумагу. И сразу, буквально пока я все это проделываю, спокойствие мое убывает, мелеет, несмотря на все мои (умственные) попытки его удержать. Так продолжается долго. И что-то не то с этими бегониями — чуть не все листья опали, а на стеблях белый какой-то нарост, вроде плесени.

На поезде и на двух автобусах, вот как я добиралась до Потопотавока. Второй автобус ехал часами, часами, я подскакивала, меня мотало на горной витой и узкой дороге, занавешенной ветками, и листья на них уже начинали желтеть. Я приехала раньше всех. Стою на ступенях Ангара, смотрю, а они приезжают, высыпают из автобусов и фургонов в своих идиотских шапочках. Кое-кто шатается после круженья дороги, щурится на яркое, стылое сентябрьское солнце, кто-то орет и посвистывает, кто-то тузит воздух кулаками, выбираясь из транспорта, а кто прибыл пораньше, жмется к персоналу возле стоянки, хлопает, машет. Раньше Потопотавок был лагерем для бой-скаутов, и в округе его по сей день называют Лагерь. Для обитателей он тоже «Лагерь», и друг друга здесь называют скаутами: «Привет, скаут» — это если напорешься на него на тропе, или «Скаут, передай-ка горчицу» — это в столовой. Правда, в отличие от настоящего лагеря, остальные — обслуга, начальство, если можно так выразиться, вожатыми не назывались, они были — персонал. Иногда слово «персонал» имело собирательное значение, как, например во фразе «Персонал совещается в Ангаре», а иногда — нет, как например: «Осторожно, под окном персонал», и, если в таком случае высунешься, действительно под окном обнаружишь — затаился, явно причем, индивид. Некоторые обитатели были отчасти знамениты, широко известны в узких кругах, можно сказать, но они не прославились, круги были не те, и они, эти люди то есть, рухнули, в общем, опустились до последней степени, потеряли талант, волю к жизни, или не знаю что, и считалось, что пребывание в Потопотавоке им поможет это дело восстановить, снова встать на ноги, — так это называлось. Соответственно их состоянию там царила атмосфера беспробудного веселья, отчасти, наверно, потому, что многие ничего не помнили, другие невесть что воображали и хватало пьяниц. Воображали — в смысле насчет самих себя, своего будущего, своего таланта, а не в смысле, что у них были прямо-таки галлюцинации. Лагерь состоял, с географической точки зрения, из горы и озера. Наверху горы стояло исключительно модерновое здание — стеклянный фасад, балки наружу, скошенные стены из нетесаного песчаника, — названное Ангаром в честь покатой крыши, которая так низко нависала над входом, что мужчины, кто повыше, иногда об нее стукались и матерились. Рядом стояло другое здание, поменьше и не настолько новомодное, — резные карнизы, высокие окна со стальными горбылями, как старинная текстильная фабрика, откуда и название — Фабрика. Большинство обитателей и часть персонала здесь и жили. А остальные в разбросанных по лесу хижинах. Не знаю, случайно или нарочно большинство шумных и чересчур общительных типов селили на Фабрике, где и происходили всякие недоразумения, гулянки и драки, пусть обычно и не кулачные драки — словесные бои, водные бои, а иногда шла в ход туалетная бумага. Ну, бывало, и книгами швырялись. В основном эти драки происходили на их гулянках, по-моему. Не знаю, сама не ходила, только слышала у себя в хижине. Широкий луг через лес спускался от Ангара до самого озера. И был подгнивший причал на берегу этого озера, несколько разбитых лодок вечно уносило к другому берегу, и они застревали там в камышах. Полно водорослей, не поплаваешь, и никаких тебе весел. Большинство хижин было от меня через луг, так что я ни на кого не напарывалась, если держалась тропок по свою сторону.

Обитатели Потопотавока, исключая персонал, были либо постоянные, либо временные. Я была временная, меня взяли на три осенних недельки — пусть мол я побуду, осмотрюсь, а там они решат, насколько я здорова, так они выразились в своем письме. Я буквально расхохоталась, прочитав это их «насколько здорова», а Кларенс, о, Кларенс бесился, ведь он работал в поте лица, заполняя все эти их анкеты и бланки, пользуясь влияньем друзей, чтоб меня упечь. Из-за этих моих страниц, которые им послал Кларенс, мне причем ни звука, нахватал более-менее наобум, — из-за этих страниц, которые я и тогда уже не нумеровала, они меня взяли, уверена. Он им сказал, что якобы это первые страницы романа, первой главы романа под названием «Брунгильда на балконе», я дескать над ним работаю двадцать лет, хоть никакое это было не начало, я печатала просто так, вообще, а Брунгильда была кое в чем на меня похожа, то есть какая я была, когда про нее писала, сейчас я не очень-то на нее похожа, когда есть время порассуждать. Постоянные обычно смотрели на временных свысока, но не на временных женщин, тех пытались заполучить. Из-за женщин дрались, их не хватало, и составлялись группки, и кого-то не пускали за какие-то столики. Будто, только ступив на эту почву, моментально человек заражался духом былых скаутов, но возраст и неудача портили этот дух, сводили к подростковой безмозглости, и, как ты ни пыжься, как ни изображай отвагу типа сам черт не брат, ежу понятно, что дела твои швах. Новенькие сперва тушевались: смотришь, вылезает из автобуса, губы поджаты, ввалились глаза, а денька через три встречаешь его на пинг-понге, а он уже бодренький, как синичка. «Привет, скаут, — чирикает, — сыгранем?» Персонал их распределял по отрядам, играли в футбол и фрисби в лугах, а ночью, я слышала, катались на лодках по озеру, подгребая руками. Почему-то такое я смешалась с постоянными. Не то чтобы я прямо с ними якшалась, вместе выпивали-закусывали, что вы, ничего кроме шашек, но обслуга меня зачислила в постоянные. Как ни крути, я торчала тут изо дня в день, ну и укоренилась, и никто теперь даже не думал спрашивать: «А вы тут по какому случаю?» Постоянные не уезжали, верней, не уезжали насовсем, — уедут осенью, а весной вернутся, как утки. По большей части они возвращались, надо сказать, вместе с другими, кого здесь раньше не видели или кого здесь давно не видели. Так что Потопотавок вечно обновлялся. «Это интересно, — кто-то сказал о вечном прибытии новеньких, — вечное обновление, оно омолаживает», — так он сказал в своей речи на собрании в Ангаре по случаю нового семестра. Я всех оглядела: все на одно лицо.

Перестала печатать, пошла, села в кресло. Тут стараешься вспомнить, а крыса чешется. Может, блохи? И когда чешется, главное, стучит по стеклу локтями. Не знаю, конечно, эта часть — локоть у них или нет. Я понимала, до какой степени Кларенс от меня ускользает, но, когда тут стучат, разве можно сосредоточиться, и я сказала себе: «Ладно, лучше я соберу эти страницы», имея в виду страницы, которые сползли со стола, а их уже набралось достаточно. По всему полу валяются, я упоминала, конечно, и я на них наступаю. Несколько раз чуть не поскользнулась, они же разъезжаются, когда на них ступишь. Скинула с дивана подушку, встала на нее коленками, и давай сгребать какие поближе листки. Пыталась отломанную ветку папоротника приспособить как шест, при-табанить те, что подальше, но сперва он вихлялся, потом сломался. До каких смогла дотянуться, все сложила стопкой. Найджел перестал стучать. Смотрю, следит за мной и, похоже, усами шевелит, хоть не так я близко была, чтоб настолько мелкое разглядеть, как усы. Скомкала одну страницу. Уставилась в пол, мну, раскатываю, осторожно, чтоб не было никаких подозрений. Сжала мятую бумагу в тугой комок. Поднимаю голову: смотрит. «Чего уставился?» — как заору, и — запустила в него этой скатанной бумагой. Замахнулась и ну чувствую — сейчас я это его стекло как камнем пробью. Выпустила комок, пролетел чуть-чуть, раз, и плюхнулся на пол, будто его удержала невидимая рука. Беру другой лист, еще туже скатываю по полу ладонью, а Найджел, как ни в чем не бывало, сверху за мной наблюдает. Этот подольше долетел, тюкнул слабенько об стекло. Найджел отпрянул, но в трубу свою и не подумал соваться. Ну, и я плюнула на это дело, надоело бумагу месить, сколько можно, и, главное, что это даст. Устроилась в кресле, сижу, сжимаю подлокотники, сердце бухает, взгляд, наверно, горящий, может, даже испепеляющий взгляд. А Найджел вертелся себе в своем колесе.