Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру

подушки. Либо вертелась с боку на бок, неумолимо упираясь в тупики бессонницы. Несовместимость тонкого трепетного чувства и тесной генитальной возни всякий раз оглушала, ошарашивала ее. И в голове, почти до самого рассвета, вместо мыслей обильно разрастались сочные смолисто-черные сорняки.

Сначала Вера решила просто смириться, просто терпеливо пережидать минуты глубоко затаенного мучения, а про свое телесное существование забыть навсегда. Но как-то раз, на праздновании дня рождения одного ординатора-ревматолога, она случайно оказалась за столом рядом с его другом детства. Вера даже не смогла бы с уверенностью сказать в тот вечер, хорош ли собой этот самый ординаторский друг: у него словно не было лица, а были лишь жилистые прохладные руки, постоянно, как бы невзначай, задевающие Веру; густой бархатистый голос и пряный запах. Эта его солоноватая пряность почему-то напоминала о влажном воздухе тропического леса, напитанном кровавыми испарениями растерзанной жертвенной коровы.

Его имя – какое-то очень затейливое, экзотическое, – не запомнилось, как и лицо. Он что-то долго говорил в тот вечер про бассейн, где одно время работал тренером. Вера, в свою очередь, рассказывала случаи из своей практики: про солидного на вид маркетолога, который, даже будучи в стационаре, упорно прикладывал к мошонке капустный лист, пытаясь снять воспаление, – так ему советовала жена; про пятидесятилетнего бизнесмена, который с необъяснимым яростным упорством уверял на приеме Веру, что обычно он занимается сексом три-четыре раза в день и что если сейчас у него нет эрекции, то это «очень нетипично» (Вера и не пыталась выражать сомнения, просто хотела спокойно прощупать ему простату). Ординаторский друг бархатисто смеялся, прикасался прохладной рукой к ее запястью, с энтузиазмом комментировал услышанное. И Вера продолжала рассказывать, только изредка всплывая со дна их водянистого журчащего разговора, чтобы ответить кому-нибудь из присутствующих или налить себе еще виски.

В тот вечер она сама не заметила, как вдруг оказалась в полутемной удушливой квартире-студии ординаторского друга. На его разложенном диване, среди складок пряно пахнущей простыни и растерзанной одежды. Диван увязал в желточно-липком фонарном свете, натекшем с улицы. Было жарко, и в животе словно назревали щекотные всплески. Вера обнимала своего внезапного партнера, водила губами по его скользкой прохладной коже, обретшей привкус горьковатой свежести. В какой-то момент она словно впервые увидела его глаза, черноту расширенных в полумраке зрачков. Чернота эта как будто стремилась выплеснуться, перелиться через край. С каждым движением ординаторского друга Вера чувствовала, как весь удушливый жар комнаты постепенно стекает в низ ее живота. Словно горячий, мучительно-сладостный пузырь разрастался в глубине малого таза. Разбухал, нагревался до немыслимых температур и наконец лопнул – обжигающим острым спазмом, мутно-красным наслаждением. И Вера услышала собственный, не оформленный в словесную форму голос, который будто сам по себе, независимо от нее, прорезал уплотнившуюся ткань воздуха.

Почти сразу же последовал толчок чужеродной горячей тягучести, едва ощутимой сквозь латекс. После него Вера еще несколько секунд неподвижно лежала на спине, по-прежнему чувствуя легкий отзвук, бегущую тень своего голоса. Слушала прерывистое, постепенно затихающее дыхание ординаторского друга. А затем все вернулось в привычное русло, комната наполнилась второстепенными звуками: лаем далекой собаки, ревом проезжавшего мотоцикла, шелестением секундных стрелок.

На следующий день Вера проснулась рано. В окна заглядывал свежий утренний свет, и квартира-студия, лишившись мягкой, вуалирующей темноты, теперь казалась совсем неприютной, развороченной, беспомощно погруженной в хаос.

Вера ушла быстро и незаметно, пока ее безымянный партнер еще спал. Аккуратно отодвинулась от его пряного тела, источавшего смутное сонное тепло; поспешно натянула на себя скомканную одежду. И бесшумно выскользнула наружу.

Она полагала, что на этом их случайное знакомство логично и безболезненно завершилось. Но спустя три часа ей пришло сообщение от Марьяны: «Твой вчерашний ухажер попросил меня отправить ему твой номер. И я отправила. Извини, конечно, если что, но развлекалась с ним ты, тебе и расхлебывать».

От этого сообщения на душе у Веры стало тягостно и как-то сыро. Словно образовалась влажная студеная пустота, леденеющая от малейшего дуновения ветра.

– Ну какого черта?! – пыталась она негодовать при встрече с Марьяной. – Неужели нельзя было сначала у меня спросить?

– Ну прости, – развела та руками. – Твои кобели – твои проблемы. И вообще надо было выходить замуж за нормального парня, я тебе говорила. Не пришлось бы сейчас путаться с кем попало.

Марьяна смотрела спокойно и ровно, и в ее взгляде как будто стелилась безразличная веселая легкость.

Ординаторский друг отправлял Вере частые и многословные сообщения, невзирая на отсутствие ответов. Писал он в основном о том, что очень бы хотел увидеть Веру опять. И создать с ней «настоящие, прочные отношения». Иногда писал об абстрактных, никак не связанных с их «отношениями» вещах, вроде проблем функционирования городской больницы. По всей видимости, это были рассуждения вдогонку их последнему разговору на дне рождения ординатора.

Вера мучилась, честно не зная, что ответить. Проводила дни в вялом густом потоке угрызений совести, который с каждым новым сообщением все усиливался, все ощутимее напирал. Сказать прямо, что «настоящих отношений» у них не получится, поскольку она замужем, казалось ей слишком резко, слишком цинично. Вере не хотелось ранить его своим отказом от дальнейших встреч; она упорно надеялась, что он в конце концов сам откажется от мысли об «отношениях». Но время шло, а он продолжал писать. И Вере не удалось придумать ничего лучше, чем отправить сообщение следующего содержания: «Прости, что не сказала тебе в прошлый раз: у меня ВИЧ».

Это малодушное вранье было для Веры таким же невыносимо мучительным, как и угрызения совести, однако, по крайней мере, оно должно было поставить точку в эпистолярном монологе ординаторского друга.

Но друг не сдавался. Сначала он принялся было закидывать Веру возмущенными фразами про то, что «о таком нужно предупреждать заранее», поскольку презервативы иногда рвутся, да и вообще он запросто мог бы подать на нее в суд. Несколько раз ординаторский друг пытался звонить. А потом неожиданно написал, что в наше время ВИЧ-инфицированные люди могут создавать семьи и рожать здоровых детей и что он готов пойти на определенные жертвы и риски, «раз уж на то пошло». Тогда Вера решила, что он просто сумасшедший, и ей стало до дрожи, до спазматической боли в сердце его жаль. Но ответить ему было нечего.

Впрочем, о Верином замужестве ординаторский друг все-таки узнал. Наверное, от кого-то из общих знакомых. Мало того: узнал он каким-то образом и Верин адрес. И в один промозглый вечер подкараулил ее у подъезда – на мокрой скамейке, блестящей от жидко-голубого фонарного света. Как раз когда