Сиротка. В ладонях судьбы - Мари-Бернадетт Дюпюи

— Я сбегу отсюда, — решила она, бросив на дверь решительный взгляд. — А потом я пойду далеко-далеко и найду Мину, мою любимую Мину, потому что я знаю: мама уже умерла.

Эта чудовищная уверенность вызывала в ней тошноту, желание кричать, царапать каменную стену. Но она не поддавалась горю, которое сделало бы ее слишком слабой. Наделенная исключительным умом, а также необычной для восьмилетней девочки зрелостью, она попыталась привести мысли в порядок, чтобы использовать имеющиеся в ее распоряжении природные силы. После нескольких часов, проведенных без амулетов, она чувствовала, как на нее медленно накатывают волны ясновидения.

— Мама! Тала! — шепнула она, прикрыв глаза.

Среди синеватого тумана показался большой костер. Языки пламени извивались. Оранжевые, желтые, иногда лиловые… Ее мертвая мать сгорала в этом огне.

— Мама, — повторила она, не вытирая слез, струящихся по ее щекам. — Не нужно было мешать жандармам забирать меня, лошадь не нарочно ударила тебя копытом. Она просто испугалась, мама…

Киона сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Зловонный воздух наполнил ноздри, и ее затошнило.

— Нет, мне нельзя думать о маме!

Девочка изо всех сил сконцентрировалась на том, что увидела по прибытии в пансион: девочек в серых блузах, бритых наголо или с коротким ежиком черных волос — индианок ее возраста или на несколько лет старше. Ими занимались монахини. Она также видела с десяток мальчиков, тоже с бритыми головами, в изношенной холщовой одежде, за которыми следили трое кюре. Горе царило в этом месте — она ощущала его всем своим телом.

— Я должна отсюда сбежать, — тихо повторила она. — Я не могу здесь оставаться.

Киона боролась, стараясь держать глаза открытыми, но все же погрузилась в эту странную полудрему, которая позволила видениям нахлынуть на нее. Ужасные образы осаждали ребенка. Она увидела безжизненное тело девочки, лежащее под кустом. Ее губы посинели, ноги были босыми. Затем перед ней возникло лицо плачущего мальчика, над которым мужчина в сутане издевался таким отвратительным образом, что девочка вскрикнула, несмотря на свое состояние транса.

— Здесь было много смертей, — пробормотала она, встряхнув головой. — Дети… Как же они страдали! И какой дикий страх испытывали!

Ужас выдернул ее из оцепенения. Она вскочила и бросилась к двери.

— Мина, спаси меня! — слабо позвала она.

Ей не хотелось быть ни побритой наголо, ни избитой, а меньше всего не хотелось подчиниться воле этих людей, пропитанных ненавистью и презрением к ее народу, словно индейцы были животными.

По ту сторону двери послышался шум. Ей крикнули, чтобы она замолчала. Это означало, что за ней следят или, возможно, принесли хлеба и воды.

— Я хочу пить, — осмелилась сказать она.

— Пей свою мочу, маленькая безбожница, — ответили ей.

Испуганная, Киона неподвижно застыла. Теперь она боялась, что дверь откроется. Она съежилась возле стены, во рту у нее пересохло, живот свело от страха.

«Они забрали мои амулеты. И мою тунику из оленьей кожи, и сапоги, которые сшила мне мама…»

Ей хотелось сорвать с себя грубое платье, которое на нее надели, но она не делала этого из осторожности. Инстинкт диктовал ей, как выжить. Она могла замерзнуть предстоящей ночью, оставшись без одежды.

Сжав губы, широко раскрыв свои янтарные глаза, Киона всей душой призвала образ Эрмины — своей Мины, такой нежной и доброй. Она старательно сконцентрировалась на дорогом ей лице.

«Мама больше не сможет мне в этом помешать», — подумала она.

При этой мысли по ее щекам потекли крупные слезы, но воля от этого лишь укрепилась.

Эрмина в последний раз пела в «Стране улыбок». Одетая в костюм китаянки и черный парик, она играла нежную Ми, влюбленную в европейца. Оперетта пользовалась огромным успехом, превзойдя по популярности «Веселую вдову». Ее партнер, дородный тенор, исполняющий роль ее брата Су-Шонга, затянул наиболее известный припев. Певица находила эти слова мучительно правдивыми.

Всегда улыбаться,Хоть на сердце тяжело,Насмехаясь над злодейкой судьбой.Это наш девиз: идти по жизни с улыбкой.А глаза пусть хранят свою тайну.

«Я тоже должна всегда улыбаться на этой сцене и в своей уборной, чтобы успокоить Шарлотту, которую пугает моя худоба, и сделать приятное Лиззи, оптимистично утверждающей, что война закончится в этому году. Но я думаю о папе, которому пришлось провести все лето в туберкулезном санатории и который вот уже три недели носится по лесам в поисках Талы и Кионы, переставших подавать признаки жизни. У меня также нет известий от Тошана. Возможно, мой любимый уже погиб, а я должна продолжать петь! И потом, мне так не хватает моих детей, что это становится невыносимым! К счастью, совсем скоро мы возвращаемся в Валь-Жальбер, мой родной городок».

В эту самую секунду она увидела Киону, бледную, испуганную, сидящую на подмостках сцены с заплаканным лицом, одетую в серое платье без рукавов, больше напоминающее тряпку. Девочка протягивала к ней руки.

— Нет! — воскликнула она. — О, нет!

Тенор изумленно уставился на нее и запел громче, чтобы публика не обратила внимания на испуганный крик Эрмины. За декорациями отчаянно жестикулировала Лиззи. Она призывала молодую женщину продолжать петь.

— Я не могу! — воскликнула та. — Киона, я видела Киону!

Публика заволновалась. Каждый заплатил за свое место. По рядам партера пробежал недовольный ропот.

— Простите меня! — воскликнула Эрмина, убегая со сцены. — Мне очень жаль!

За кулисами ее схватила за руку Лиззи.

— Ты хочешь нас разорить, — проворчала она. — Я не знаю, что с тобой, но ты должна взять себя в руки. Поторопись! Через несколько секунд будет уже поздно. Нам придется возвращать всем деньги.

Подавленная, Эрмина была вынуждена вернуться на сцену. Оркестр пытался спасти ситуацию, повторив мелодию с того места, где прервался дуэт:

Всегда улыбаться,Хоть на сердце тяжело…

Эрмина старательно пела, устремив взгляд голубых глаз на то место, где недавно сидела девочка. Слова лились сами собой, она знала их назубок, но мысли были далеко.

«Два года! Уже два года ничего такого не происходило. Если я увидела ее сегодня, значит, мы нужны ей. Где она? Моя сестренка, моя Киона… Завтра же я еду домой! Да, прямо завтра!»

Луи гладил пони, которого Лора все же купила. Это было послушное животное рыжей масти с черной гривой. Его бывший хозяин передал им также небольшую деревянную тележку, выкрашенную в зеленый цвет.

— Хороший Базиль, хороший, — напевал Луи.

Для детей было настоящим счастьем чистить пони щеткой, надевать на него искусно сделанное кожаное седло и ездить верхом. После уроков каждый по очереди катался по аллее, ведущей к улице Сен-Жорж. Мукки и Мари-Нутта, более отважные, чем Лоранс и Луи, иногда направлялись в сторону региональной дороги, за что получали нагоняй от бабушки.

— Смотри, Базиль, у меня для тебя есть черствый хлеб, — гордо сообщил он. — Знаешь, скоро приедет моя старшая сестра, и папа тоже.

Летние месяцы казались Луи бесконечными, хотя он много веселился и очень полюбил чтение.

— Этой зимой будет много снега, — продолжал он разговаривать с пони. — У тебя будут подковы с шипами — мама обещала.

Лора попросила Жозефа Маруа расширить сарай, чтобы обустроить в нем миниатюрную конюшню. Луи очень нравилось это место. Новые доски пахли смолой, от соломы тоже шел ароматный дух. Он протянул хлеб Базилю и обернулся, чтобы проверить, есть ли вода в ведре.

— Луи! Мне страшно!

Там была Киона. Она разговаривала с ним. Он тут же узнал ее, несмотря на спутанные волосы и очень грустное лицо.

— Киона! Что с тобой? — удивленно спросил мальчик.

Полный сострадания, а также вне себя от радости, что наконец видит ее, он бросился к ней, чтобы поцеловать. И ударился лбом о деревянную перегородку.

— Ты с ума сошел? — встревожилась Лора, только что вошедшая в конюшню. — Время полдника. Я повсюду тебя ищу. Луи, сокровище мое, мне не послышалось, ты сказал: «Киона»?

Он повернулся к матери, на его лице читалось разочарование.

— Мама, я видел Киону, вон там! Ей очень страшно.

— Прошу тебя, Луи, не болтай глупости, — оборвала его Лора. — Мой бедный мальчик, ты ушибся! Пойдем, я обработаю тебе рану.

Луи заплакал. Он показал пальцем на соломенную подстилку.

— Мама, она была там, клянусь тебе! — повторил он.

— Ты прекрасно видишь, что ее там нет. Там никого нет. Пойдем, иначе я рассержусь.

Лора стала очень раздражительной. Ей было ненавистно это лето, проведенное исключительно в обществе детей, учительницы и Мирей. Лишившись ежедневного присутствия своего мужа, дочери и Шарлотты, женщина умирала от скуки.