Палитра сатаны: рассказы - Анри Труайя

— Еще не знаю… я в сомнении… Может, его величество Рудольф Второй собственной персоной, может, ты, а может, кто-то неизвестный… Но важно не то, что именно я там изображу, а те безумные мысли, что пробудит эта картина в голове всякого, кто взглянет на нее.

Слушая пламенную речь Арчимбольдо, Витторио закрыл глаза, как если бы хотел запомнить смысл каждого слова. Со смеженными веками он мысленно видел себя уже в пражской мастерской покорно выслушивающим советы ментора, преображая какого-нибудь знатного сеньора в уголок живого огорода. И дерзковатая усмешка проступала на его молчаливых губах, хотя он и сам не знал, что так развлекало его в этой метаморфозе: точность, с какой он изобразил жалкие росточки овощей, или непочтительность этой иконологии, лишающей оригинал всякой одухотворенности, делая вид, будто дарит ему бессмертие.

Чтобы отпраздновать свое возвращение в Прагу, Рудольф II устроил во дворце грандиозный бал-маскарад; разумеется, рисунки нарядов самых сановитых особ было поручено сделать Арчимбольдо и Витторио. Задача деликатная, ибо входящий в их число император после выздоровления сильно раздобрел и переменился лицом. Поступь его уже не отличалась нервной летучестью эфеба, но сделалась величавой, достойной властителя, слегка одышливого и нередко сумрачного, чей шаг увесист и размерен. Поэтому Арчимбольдо придумал напирать именно на наступившую зрелость и новообретенную властность, представив суверена в обличии демиурга, повелителя природных стихий, с пламенеющим, словно ветром вздыбленным париком, в плаще цвета темно-синей ночи, усеянном звездами, и алой пелерине, со спины украшенной изображением солнца, каждый луч которого заканчивался драгоценным камнем. Самого себя и Витторио он одел в ливреи прислужников дневного светила, их костюмы в полоску словно бы хранили на себе отблеск тех лучей, что испускал его величество. Рудольф объявил, что доволен как своим нарядом, так и облачениями окружающих. Благодаря предусмотрительности устроителей торжеств на балу играли три оркестра, сменяющие друг друга, так что придворные могли танцевать до рассвета, а интендант императорского дома повелел опустошить все погреба Богемии и Унгрии, чтобы залить в жаждущие глотки лучшие тамошние вина.

Столь тщательно подготовленный вечер остался у всех в памяти как чрезвычайно удачный. Никогда еще Витторио не случалось развлекаться столь чистосердечно. Возбужденный музыкой и вином, он протанцевал несколько медленных церемонных паван, чьи неспешные эволюции счастливо оттенили миловидность и грацию приглашенной им на танец девицы. Причем в трех случаях девица оказывалась все тою же. Увлекал ли ее наш герой в чинно семенящую классическую вязь танцевальных па или в вихревой водоворот той фигуры, что здесь называют «кузнечиком», — везде она сохраняла равную пристойность манер и вид невинного простодушия. Белокурая с рыжеватым отливом, глаза зеленые с оттенком аквамарина, улыбка, часто расцветающая на губах, — все красило юную Гризельду, так звали это создание, дочь видного судейского чиновника Юлиуша Зельдера, к чьим советам нередко прибегал сам государь. После одного особенно бурного «кузнечика» она, смерив Витторио оценивающим взглядом, так прямо в лоб и спросила:

— Правда ли, что вы, как говорит мой отец, — ученик Арчимбольдо, его выкормыш и помощник, если так выразиться, во всех делах?

— Истинная правда.

— А ведомо ли вам, что могло бы доставить мне самое большое удовольствие?

— Чтоб я вас ему представил?

— Нет, этого мало: чтоб он сочинил мой портрет! Мне очень нравится, как это у него выходит! Не буду притворяться, будто не знаю, сколь исключительной чести добиваюсь. И мне известно, что за портрет в таком роде он берет очень дорого. Родитель мой, с коим я уже говорила, отказывается пойти на подобную трату и даже замолвить за меня словечко перед этим самым Арчимбольдо, хотя давненько с ним знаком. Тут я и помыслила, что, быть может, через вас… — Фразу она не докончила, но, опустив ресницы, не сказала, а прямо выдохнула: — Ежели вы сможете отыскать верное средство исполнить эту мою причуду, я буду вам так признательна! На веки вечные!

А голосок такой сладкий, губки пухленькие, и вырез корсажа так мило забстрен! Витторио обещал пустить в ход все свое влияние и учителя убедить. Хотя, здраво оценивая виды на успех, готовился напороться на неотвратимый решительный отказ. Однако ж детская рожица, какую на прощанье состроила Гризельда, побудила его попытать удачи.

Да и сам Арчимбольдо приметил резвость Гризельды на балу-маскараде. На следующий день он, должно быть, встал с нужной ноги, ибо, услышав, о какой комиссии хлопочет Витторио, расхохотался и внезапно заявил, что не сочтет для себя зазорным сделать портрет такой хорошенькой болтливой глупышки безо всякой платы. Только предупредил:

— Но ни в коем случае никто не должен знать, что на сей раз я работаю даром. Это бы ужаснейшим образом повредило мне в расчетах с прочими ценителями живописи. Цену собьет!

Витторио заверил, что Гризельда будет держать язычок за зубами, и благоразумно нанес для этого предупредительный визит юной особе, чтобы объяснить, на каких условиях учитель уступит ее притязаниям. Счастливая, словно невеста, она поклялась нерушимо соблюсти тайну и спросила только, как ей одеться для позирования в первый раз.

— Туалет никакой роли не играет, — отвечал юноша. — Не внешние прикрасы интересуют Арчимбольдо, он в первую голову займется самою душой. А также овощами, зверушками, насекомыми, собрание коих сможет лучше прочего выразить тайное тайных жизни того, кто позирует.

Она захлопала в ладоши и сказала, что сгорает от любопытства, думая о том, как раскроется ее самое-самое через все эти совершенно ни на что не похожие сопоставления предметов. Первое рандеву было назначено на следующее воскресенье до полудня.

Вернувшись домой, Витторио принялся заготовлять растительную составляющую будущего творения, ибо именно к дарам Флоры пожелал прибегнуть Арчимбольдо, чтобы явить миру сокровенные свойства натуры юной особы. Учитель уже все обдумал и решение вынес окончательное, без кривотолков. По его мнению, свежесть, пунцовый румянец щек и ямочки на подбородке девицы могут быть воспроизведены только через обилие цветов, листьев, стеблей и корней самого замысловатого вида. Он поручил Витторио совершить набег на рыночные прилавки и притащить домой все, что могло бы подойти для такого живописного меню, но отказался прибегнуть к помощи ученика при окончательном исполнении замысла. Пожелал, чтобы полотно целиком было выполнено его рукою.

Витторио, обыкновенно без нытья соглашавшийся, когда его отставляли в сторонку, на сей раз молчаливо загоревал, лишенный случая привнести свою лепту в портрет той, с кем он однажды прогарцевал целый вечер.

Во время первого сеанса Витторио ограничился тем, что следил глазами, как легко танцует по холсту мессирова кисть. Но, как только набросок начал принимать определенные очертания и стало понятно, что из него выйдет, беспокойство Витторио переросло в лихорадочную тревогу. Он опасался, что Гризельда, несмотря на все свое восхищение мастером, возмутится от того, что ее преобразили в корзину, переполненную всеми плодами здешних садов и ягодников. Да и сам Арчимбольдо, видимо, готовился столкнуться с решительным отпором своей натурщицы, ибо с самого начала отказался показывать ей работу до тех пор, пока та не будет закончена. И день за днем неукоснительно следовал своему решению, не обращая внимания на мольбы той, кого это так волновало. Всякий раз после окончания работы над холстом он поворачивал его лицом к стене и провожал девицу до самой двери, желая удостовериться, что она не вернется, чтобы хоть одним глазком глянуть на недописанное полотно.

Так продолжалось около недели, и Витторио, чувствуя, что его желание растет, уже спрашивал себя, к каким чарам прибегнуть, дабы соблазнить это миниатюрное, пленительное и таинственное создание, да еще прежде добиться, чтобы ее отец, чья приверженность суровой морали была известна всему городу, согласился терпеть, видя, как он увивается вокруг его дочери. Ведь чтобы меж молодыми людьми распустился бутон обоюдного притяжения, требуется время. Арчимбольдо, с каковым он поделился своими затруднениями влюбленного, пожираемого страстью, только двинул его шутя под ребро:

— Разве тебе не ведома власть искусно приготовленного эликсира? Я поговорю о твоем приключении с Рудольфом. Если получу его согласие, нам без всякого труда удастся преодолеть все препятствия!

Будучи посвящен в их план, государь, так приунывший от забот большой политики, что только и ждал повода от них увильнуть, нашел достаточно забавным намерение сбить с панталыку дщерь своего придворного законоведа, сурового Юлиуша Зельдера. Проделка годилась для того, чтобы развеять монаршью скуку, и он охотно подбодрил Арчимбольдо. В сопровождении их обоих Витторио спустился в дворцовые подземелья, тайное убежище, где подготавливались все колдовские затеи его величества. Там, пребывая в первобытном хаосе, простиралось уникальное царство: перегонные кубы и связки волчьих клыков, сушеные змеи и скелеты летучих мышей, зародыши в герметически закрытых сосудах и пакетики с восточным безоаровым камнем; промеж всего этого пылились груды старинных неудобочитаемых фолиантов с торчавшими оттуда десятками закладок из разноцветного шелка. Мгновенно отрытый мастером в этом хламе небольшой флакончик содержал остатки настоя, некогда приготовленного по проверенному каббалистическому рецепту для императора Максимилиана II: последний воспользовался им для пробуждения у дочери своей Елизаветы ощутимой склонности к ее жениху, французскому королю Карлу IX, чье предложение руки и сердца ввергло сию юную особу в изрядное замешательство. Дело в конце концов сладилось, но с тех пор минуло добрых четырнадцать лет и любветворные свойства микстуры могли с годами улетучиться. Арчимбольдо открыл бутылочку, тщательно принюхался к жидкости и с ученым видом заключил, что эта суспензия, хитроумно составленная на основе некоего сильнодействующего волшебного корешка и цветка лотоса, несомненно сохранила все свойства любовного напитка. С благословения Рудольфа, который держался за бока, чтобы не лопнуть ненароком от смеха, учитель пролил несколько капель магического эликсира на блюдо, где лежала горка сливочных конфет с миндальною начинкой, на всякий случай прихваченных им с собой. Проделывая последнюю манипуляцию, он нашептывал, словно отдавал приказания кому-то из посланцев иного мира: