Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2 - Иван Козаченко

Не вправе ли я сказать: ла Ронсьер не был в комнате Марии, он не мог туда проникнуть? Тому препятствием, кроме несообразностей моральных, служит невозможность физическая, определяемая силой вещей, а потому непобедимая.

Не время исчерпывать все неправдоподобие данных обвинения, все колебания главной свидетельницы, которая объявила сперва, что не узнала нападавшего, говорила на другой день, что, кажется, не ошиблась, а гораздо позже, на судебном следствии, уже стала утверждать, что признала несомненно. Сколько раз изменяла она сама себе, как часто противоречила, себя же самое опровергая? Не смею утруждать вашего внимания новыми тому доказательствами.

И, однако, какова мелочность ее воспоминаний, какая точность в показаниях! Все-то она видела, все-то заметила; о мельчайших подробностях повествует храбро, не пропуская жеста, слова обвиняемого, не забывая упомянуть ни о галунах его кивера, ни о выпуклой форме его пуговиц.

Но вот о чем мне никак позабыть нельзя, чего не можете упустить из виду и вы, это хода событий в комнате, непостижимой сцены, о которой здесь так долго повествовали.

Где возьму я сил, где найду выражений, чтобы уяснить пред вами, до какой степени это вздорно, в какой мере невозможно!

Стекло разбито, и осколки рассыпались по полу; в то же мгновение барышня просыпается, вскакивает с постели и хватает стул, чтобы сделать из него барьер – защиту, явно безнадежную.

Да, я узнаю здесь ту самую Марию Морель, которая давала показание пред нами таким спокойным голосом, глядя нам прямо в глаза и сохраняя полное хладнокровие. Да, я узнаю ее; вид опасности нисколько не поразил ее, а для предстоящей борьбы она сохраняет все силы и здравое самообладание. Но скажите мне, пред лицом опасности, бросаясь с кровати, вооружаясь стулом и ожидая злоумышленника, открывающего в эту минуту окно, кто притворил дверь в соседнюю комнату?!

Среди наступившей затем борьбы, объясните, почему она не кричала? Ведь малейший зов на помощь должен был ее спасти… Зачем же молчит она?

Разумея глубокое значение вопроса, мой противник своим могучим, чарующим голосом прибегает для ответа мне к одному из тех фейерверков слова, которые столь нередко и так счастливо помогали ему выходить из беды.

«Зачем не кричала она?» – говорит господин Одиллон Барро. «А, бедное дитя! В страшной тишине оно искало погребения злодейству, которым осквернено! Оно жаждало покоя в целомудрии своем! Смягчая позор, укрывая наготу свою, юное создание могло утешать себя так: разве чужому нельзя было видеть меня, нагую, случайно?»

Допустим. Когда преступление совершено, да хранит она молчание, да скроет свой стыд. Пускай! Но вот чего понять невозможно: раньше, до события, когда ей надо защищаться, когда сила духа не покидает ее, предлагая средства все видеть, разуметь и запомнить, почему в это время не кричит она? Вот о чем я спрашиваю, и вот на что все красноречие ваше не может придумать ответа.

А мисс Аллен? О, вы знаете, как крепко спит она. Из всего этого шума, из этой грозной суматохи ничто не в силах разбудить ее. Осложняясь такими ужасами, происходя среди стольких разговоров, данная сцена оканчивается в двух шагах от нее, почти в ее комнате, сначала при открытой, затем – едва притворенной двери… Ничто не нарушает ее праведного сна.

Ничто? Нет, я ошибаюсь: когда дело готово, она просыпается, наконец. Великий боже! Мария молит о помощи! Бегите же, бегите! Что же это такое? Дверь закрыта, чего не бывало никогда, слышатся два голоса… Два, а не один! О, несчастная девушка, ей грозят, оскорбляют, могут убить ее! Спешите, стучите ногами, в нижнем этаже услышат вас, кричите, зовите на помощь. Кричите же, мисс Аллен!.. Ни звука!

Неосторожный до безумия человек, которого малейший крик мог погубить и который, однако, рискнул такой сложной и опасной дорогой идти один, неведомо из-за чего, на верную смерть, вот он пробрался в комнату двух девушек и… вернулся, чудесным образом спасенный, благодаря только вашему молчанию.

Не сомневаясь в своей погибели с первых шагов предприятия, вот он завершил его и благополучно скрылся!

Что дальше? Вы знаете… Да и, кроме того, я чувствую, что надо кончить; мой голос, видимо, слабеет. Известно, что оскорбленная, израненная Мария остается в своей спальне, утопая в собственной крови; вы знаете, что не пошла она, не кинулась в объятия родной матери, не стала рыдать на ее груди, а снова легла в постель; что утром, в шесть часов, она уже видит ла Ронсьера улыбающимся и торжествующим под ее окнами; он бравирует своим чудовищным деянием, тщательно заботясь сохранить подробности, им же сказанные и подписанные, с одной стороны, и поразительно ловко скрывая материальные его следы – с другой.

Не забыли вы также, что раньше четырех дней вслед за происшествием барышня, вопреки нравственному угнетению своему и невзирая на синяки, которыми была покрыта, ни на тяжкие раны свои, наряжается, декольтируется и спешит украсить своим присутствием карусель и бал 28 сентября.

Небезызвестно, далее, что ее мать, ее мать – о господи! – не предложила ни одного вопроса о ее побоях и ранах, даже не ведала этих страшных ран.

Припомним, наконец, во сколько приемов и при условии, что никто, даже родная мать, этого не видел, Мария Морель ставила себе пиявки!

Спросим же себя, господа: таков ли был истинный ход событий?

Нет, тысячу раз нет. Ряд всевозможных несообразностей, очевидная невероятность подобных рассказов противоречат здравому смыслу, возмущают совесть мою.

Одна только вещь беспокоит меня – болезнь девушки; раз врачи удостоверяют ее существование, я не вижу причины спорить.

А когда я слышу ваш голос, мои мысли спутываются. Когда блеск ваших доводов увлекает меня, когда я вижу слезы на глазах, когда вы говорите нам о нестерпимой обиде, о позоре и страданиях, когда рисуете картину горя и печали целой семьи, не одно чувство удивления, нет, а тоже слезы и тоже стенания вызываете у меня вы. В эти минуты, сознаюсь, мои подозрения начинают казаться излишними, даже мне самому… Невозможно, говорю я себе, чтобы молодая девушка сочинила такой гнусный роман. И, однако, какая масса вопросов остается тогда без ответа!

Первые анонимные письма, пасквили 1833 года, ее бумага, ее почерк, тайны, которых посторонний никак знать не мог; факт, что инкриминируемые послания собирались именно и постоянно вокруг Марии; ее необыкновенные на каждом шагу, неправдоподобные, исполненные вопиющих противоречий рассказы; ее поведение и надо всем этим сцена, описанная Брюньером, – каким образом могло все это случиться, если бы не участвовала сама Мария Морель и при условии ее полной невиновности?

Ничего не понимаю! Но ведь разгадать тайну обязан не я. Мой долг лишь убедить вас, что не ла Ронсьер виноват.

И я говорю это открыто. На основании элементов следствия объективно доказываю перед вами, завершая, таким образом, искус, который, может быть, требовал известного мужества и перед которым, надо признать, я долго колебался…

Но это благородная задача!

Позвольте сказать вам, милостивые государи, – у адвоката нет цели возвышеннее, нет священнее права, чем когда в бою с предвзятым общественным мнением и вопреки слепой энергии предрассудков охраняет он жизнь несчастного и напрягает все силы в защиту ее от людей, которые судят, не ведая, решают, не думая, спешат, не слушая никаких возражений, исполнить приговор, единственно по уликам прокурора и заботятся разве о том, чтобы, смутив ваш ум, отравить его недоверием и злобой к обвиняемому!

Чистота и святость нашего призвания таковы, что в момент, когда истязуемый невинно, покинутый родными, отвергнутый друзьями и оклеветанный целым миром человек готов потерять веру в людей и добро, он рядом с собой видит защитника, который, подобно духовнику, готов отдать за него душу, а среди негодующих криков толпы сопутствует ему до самого эшафота и возносит его непорочное сердце к престолу всевышнего!

Итак, судьба этого невинного человека да будет и моей! Никакие предубеждения, какой бы то ни было ропот не заглушат моей совести. Я подымаю голос за ла Ронсьера, – он прав пред людьми!..

А вы, господа, идите, в свою очередь, исполнить долг свой! Положа руку на сердце, созерцая мрак, окружающий дело, памятуя несообразности, гнетущие нас со всех сторон, и задумываясь над тайной, которая, очевидно, существует здесь, но раскрыта быть не может, – произнесите вердикт.

Идите! Жизни или смерти ожидаем мы от вас!

Приговор по делу ла Ронсьера: лишить подсудимого всех прав состояния, заключить в тюрьму сроком на 10 лет.

Дело братьев Келеш

Братья Келеш были заключены под стражу по обвинению якобы учиненного ими пожара на табачной кладовой, им же принадлежащей, из корыстных побуждений с целью незаконного получения страховой премии. Обвинение строилось на слепой людской подозрительности, досужих домыслах, сплетнях недоброжелательных братьям Келеш людей.