Вице-император (Лорис-Меликов) - Елена Холмогорова

– Да уж, неплохо бы, да только едва ли что из этого получится. Я готов отдать ему всех пленных, которые у нас содержатся. Только сомневаюсь, что Шамиль захочет их за такую цену принять. Так или иначе все заботы о Хаджи-Мурате поручаю тебе. Жить он пока будет у подполковника князя Тарханова, а дни с ним будешь проводить ты. Глаз с него не спускать, обо всех его желаниях и капризах доносить мне. Впрочем, что это я тебя, друг любезный, учу?

К полудню под большим казачьим конвоем во дворец наместника был доставлен Хаджи-Мурат с пятью своими верными нукерами.

Тифлис вмиг стряхнул с себя провинциальную спячку. В неурочный час дома по Головинскому проспекту стали вдруг наполняться прошеными и непрошеными визитерами. Но мало кто мог усидеть в гостиной – всем не терпелось подышать свежим декабрьским воздухом на балконе.

И к наместнику оказались в этот субботний день самые неотложные дела, почитай, у всей тифлисской аристократии – князей Чавчавадзе, Эристовых, Дадиани, Орбелиани, Аргутинских-Долгоруковых…

Но в кабинет к светлейшему князю никто не торопился. Все смиренно ожидали в приемной, набились в адъютантскую комнату, дым стоял коромыслом, и часам к одиннадцати сами адъютанты еле держались на ногах от усталости. Эскорт со знатным пленником едва пересек Куру, а волны всеобщего ажиотажа с галерей и балконов достигли дворца.

– «По улицам слона водили…» – прокомментировал Дондуков-Корсаков.

– «…Как видно напоказ…» – в тон ему доцитировал Крылова Лорис, и напряжение разрядилось.

Это ведь кому праздник и обольщение любопытства, а кому – тяжкий труд. Ротмистр Лорис-Меликов немало имел дела с горцами разных рангов, был удачлив в доверительных с ними отношениях даже спустя всего какой-нибудь час после встречи в бою. Он умел гасить ненависть ласковым, вкрадчивым тоном, тонкой лестью отважному противнику. Но тут все заведомо казалось сложнее.

Все стихло и все стихли, только поступь подбитых стальными подковками казачьих сапог и бронзовый звон шпор обозначили присутствие долгожданного Хаджи-Мурата. Впрочем, его-то шаги в мягких чувяках были неслышны, как у тигра. И так же тихи были его нукеры. Они молча встали вдоль стены в свирепом напряжении, готовые броситься с кинжалом на любого, кого укажет быстрый и хищный взгляд хозяина. Только бровью поведи.

Нет, не поводил бровью Хаджи-Мурат. Он был угрюм, замкнут в себе, и только чуть подрагивающие ноздри выдавали, что и он волнуется перед встречей с сердарем – повелителем всего Кавказа.

Хаджи-Мурат ростом оказался невысок, а хромота делала его как бы еще ниже. Но и при искалеченной левой ноге был он пружинист и гибок. От него исходила мощная воля и достоинство человека, смолоду привыкшего к беспрекословному подчинению любому слову своему. Даже странно, что целых двенадцать лет этот вождь аварцев служил Шамилю, а до того – нашим генералам.

Конвойную команду возглавлял гевальдигер – начальник полицейской части – Кавказской армии подполковник князь Роман Дмитриевич Тарханов 2-й. И прежде чем впустили к светлейшему князю Хаджи-Мурата, к Воронцову вызвали Тарханова и Лорис-Меликова. Тарханов, пришел в восхищение выдержкой светлейшего князя, сурового и торжественного, от наметанного же глаза Лорис-Меликова не укрылось, что Михаил Семенович волнуется, пожалуй, не меньше его самого. Переводить беседу с Хаджи-Муратом Воронцов поручил Тарханову. Еще раз обговорили условия содержания пленника и его нукеров. Только после этого приглашен был в кабинет наместника Хаджи-Мурат.

Встреча эта великолепно описана Львом Толстым, лишь в одной мелочи из корысти художественной, а потому правой, писатель позволил себе легкое отступление от истины. В том месте, где Хаджи-Мурат доказывает былую свою верность русскому престолу и готовность служить ему и в 1839 году, если б не оклеветал его перед генералом Клюгенау кровный враг Хаджи-Мурата Ахмет-хан, Воронцов отвечает ему: «Знаю, знаю», но от себя Лев Николаевич в скобках добавляет: «Хотя он если знал, то давно забыл все это». До перехода Хаджи-Мурата в расположение Куринского полка – едва ли знал, а уж не помнил – тут и сомневаться нечего. Но к 8 декабря – заставил напомнить себе. Того же Лорис-Меликова, который все эти дни собирал все сведения об аварском вожде, какие только можно добыть. Зато образ престарелого русского вельможи, равнодушного решительно ко всему, что не касается его гаснущего здоровья и не подверженного никаким недугам честолюбия, из этого легкого мазка освещается весь, как лицо рембрандтовского персонажа в отсвете неизображенной свечи.

Лорис-Меликову под пером великого писателя повезло меньше. Он в повести персонаж проходной – записчик рассказов пленного героя: дать сколько-нибудь яркую деталь его характера Толстой не рискнул – офицер по особым поручениям при наместнике войдет в историю и обозначит личностью своей особую в ней страницу много лет спустя. Соблазн в увлечении характером, скорее своим представлением о нем, свершить несправедливую ошибку был велик, и автор «Хаджи-Мурата» предпочел не давать никаких характеристик.

Впрочем, нет, одна осторожная, намеком попытка дать портрет и выговор Лорис-Меликова есть, и, признаться, не очень удачная: «Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один – в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой – офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии… Офицер обратился к Бутлеру:

– Это воинский начальник дом? – спросил он, выдавая и несклоняемой речью, и выговором свое нерусское происхождение…»

Офицера писатель не назвал, но поскольку по Чечне Хаджи-Мурата сопровождал именно Лорис-Меликов и отвечал за него головой, приходится счесть, что это он. Тем более что и в самом деле был и черен, и горбонос. На этом сходство кончается. Реальный Лорис-Меликов был человек светский и в одежде подчинялся безукоризненному вкусу, не позволявшему перегружать черкеску ни золотом, ни серебром. А годы отрочества и юности, проведенные в Москве и Петербурге, вытравили из его речи кавказский акцент напрочь. Более того, все мемуаристы отмечают нарочито правильную речь и особое, свойственное инородцам вроде датчанина Даля[22] или немца Гильфердинга[23] пристрастие к русским пословицам и поговоркам.

Тут есть предмет для большой досады. Если сопоставить время и место действия толстовских рассказов «Набег» и «Рубка леса» с послужным списком генерала Лорис-Меликова, обнаруживается, что оба они участвовали в одних и тех же делах против горцев. Впрочем, отряды были столь велики, что, участвуя в одном деле, едва ли два офицера в разных чинах да еще разных родов войск могли запомнить друг друга.

И слишком поздно Лев Николаевич встретил на дороге куст татарника – 18 июля 1896 года, – Михаила Тариеловича уже семь с половиной лет не было в живых. А ему было что рассказать. Впрочем, основной сюжет толстовской повести именно Лорис-Меликов и сделал достоянием общественности опубликовав в мартовском номере «Русской старины» за 1881 год письма Воронцова военному министру Чернышеву и товарищу министра князю Долгорукому, а главное – свои записи рассказов Хаджи-Мурата. Так что без Лорис-Меликова мир так бы и не увидел толстовского шедевра.

Самое трудное в общении с Хаджи-Муратом – найти верный тон. Это, конечно, в любом общении необходимое условие, но тут уж обстоятельства таковы, что любая ошибка чревата серьезными последствиями не только для карьеры ротмистра Лорис-Меликова, но и для хода этой долгой, непрекращающейся Кавказской войны. В окружении Воронцова главенствовало мнение, что Хаджи-Мурат подослан Шамилем, чтобы выведать все тайны Кавказской армии, не случайно же он просился в Грозную, в наши крепости, граничащие с территорией, подвластной Шамилю. Этим дикарям, говаривали в штабе, никакой веры нет, а междоусобицы между наибами – что ж, милые бранятся – только тешатся, а нам следует держать ухо востро.

Хаджи-Мурат и сам держал ухо востро. Он не поддавался лести, ибо знал свою силу, впрочем, и слабые места за собой тоже помни л. Тот же бой в садах у Гергебиляв 1848-м признавал своей неудачей – открытое полевое сражение не его стихия. Он был неуязвим во внезапных налетах – стремительных и азартных, когда исчезаешь так же неожиданно, как возник, и только воздух дрожит и трещат головешки подожженных саклей, сараев, палаток, стогов сена…

Да уж, Лорису ли не помнить об опустошительных набегах Хаджи-Мурата. Сколько он сам гонялся по лесам Чечни и Дагестана за неуловимым наибом! А Хаджи-Мурат, вспоминая, лишь изредка тонко усмехался – вот и все чувства, которым он позволял выйти наружу. И снова принимал угрюмый, неприступный вид.

И все же относительное доверие Хаджи-Мурата Лорис сумел-таки завоевать. Он разгадал характер отважного горца, для которого не существовало никаких привязанностей, кроме самых естественных в его возрасте – семейных. Ни русский царь, ни Воронцов, ни Шамиль были ему не указ, и служил он той или иной стороне, лишь загнанный необходимостью, так что полностью на него полагаться никому нельзя, истинным же богом была для Хаджи-Мурата свобода. Лорис и общался с ним как с человеком свободным, бережно избегая в разговорах с ним нынешнее его, фактически подневольное, положение.