Одинокий волк - Джеффри Хаусхолд

Пустота уходила в бесконечность, темнота простиралась вдаль, но была бесформенной. Юго-западный ветер завихрился над травяным покровом, тройная линия земляных бастионов нависла надо мной, и, словно морские волны, они бесшумно откатывались в ночной мрак. Как бы мне хотелось оказаться на восточных склонах Анд с безлюдным лесным континентом у моих ног! Вот где я почувствовал бы себя действительно одиноким, в полной безопасности за неприступными для человека кордонами.

На Эггардоне я чувствовал себя как в большом городе. Мой лагерь был перенаселен. Я не слышал присутствия строителей, этих неведомых хозяев империи, наставивших свои казармы на меловых горах, но меня стали вдруг пугать спящие города и деревни, что лежали подо мной и, выжидая, строились в колонны вокруг безлюдного Эггардона. Серая кобыла с жеребенком, словно чудище, выскочила изо рва и поскакала прочь. Различимый неподалеку от меня куст терна представлялся чем-то средним между реальностью и видением; он был круглым и черным, как вход в тоннель. Я был виновен. Я убил без намерения убивать, и все вокруг меня ждали, не убью ли я еще кого.

Я побрел в сторону долины, стараясь двигаться не спеша и глядя строго вперед. Если на Эггардоне есть хоть одно живое существо, я должен натолкнуться на него. Меня мучила мысль, что вся Южная Англия столпилась тут, на этой горе.

Пока я пробирался и перебегал с одной тропы на другую и от фермы к ферме, из головы не выходила коляска. Мне нужно было убедиться, на месте она или нет. Если полиция ее нашла и вытащила из речки для обследования, мое ложное обиталище в брошенном доме уже не сбивало преследователей со следа, и поиски могут начаться там, где я нахожусь.

Хотя коляску отделяло от большой дороги всего одно поле, спрятана она была хорошо; она покоилась в грязной и глубокой речке под большим кустом боярышника. Мне казалось, она останется незамеченной, пока какому-нибудь мужику не вздумается переходить в этом месте речку вброд или корова случайно не застрянет тут в кустах боярышника.

По истоптанному скотиной берегу я зашел по колено в трясину и стал пробираться под кусты боярышника. Коляски на месте не было. Место ее здесь, я не сомневался, но коляска исчезла. Я успокаивал себя, а студеная вода пронзала тело кинжальной болью. Я побрел вниз по течению, подумав, что ее могла снести быстрая вода, хотя наверняка знал, как теперь припоминаю этот момент, что такое могло случиться только во время зимнего паводка.

Наконец я увидел ее слабо белеющий в темноте корпус, она была прислонена к поросшему тростником берегу. Я был так рад увидеть ее, что не колебался, не прислушался к интуиции, взывавшей прислушаться к ней, и приписал ее сигналы волнению. Я уже не позволял воображению разгуляться так, как оно вело себя на Эггардоне.

Я наклонился над коляской, когда услышал, как меня кто-то тихо окликнул по имени. Изумленный и пораженный, я выпрямился и какое-то мгновение не мог шелохнуться. Тонкий луч фонарика осветил мое лицо и с грохотом ударом в сердце сшиб с ног. Меня швырнуло на детскую коляску, своим правым боком я упал в грязь, а головой наполовину погрузился в воду. Момента падения я не помнил, только свет и сразу удар взрывной волны. Какое-то время я лежал без сознания, но ровно столько, сколько понадобилось сердцу, чтобы начать снова биться.

Я оставался недвижим с открытыми глазами, стараясь собрать то, что составляет продолжение жизни. Будь я в состоянии, меня бы разобрал дикий смех: произошло нечто чудовищное — лучом света пробило сердце, а человек остался жив. Я слышал, как мой убийца низким, напряженным голосом издал боевой клич своей партии, будто вознося хвалу Господу за истребление неверных. Потом тихо подъехала машина, и кто-то вышел, стукнув дверцей. Я лежал тихо, прислушиваясь, пошел стрелявший приехавшему навстречу или нет. Он отошел, потому что минуту спустя послышались их голоса: они спускались к реке, чтобы подобрать мое тело. Я отполз по траве и тростнику дальше по берегу и помчался к дому. Мне не совестно, когда вспоминаю, что был неосторожен, страшно напуган, сбит с ног. Всякое мужество теряешь, когда в тебя стреляют из засады.

Я прыгнул на свое дерево и — вниз в лощину, не обращая внимания на пронизывающую правую руку боль. Задвинул за собой дверь своего логова и стал собираться с мыслями. Когда совсем успокоился и совладал с нервами, зажег свечу и обследовал рану.

Пуля от револьвера 45-го калибра, угодив в металлическую фляжку в нагрудном кармане, изменила направление, рассекла борт кожаной куртки и застряла (самое главное, слава Богу) в мякоти правого плеча. Она оказалась так близко от поверхности кожи, что я выдавил ее пальцами. Рассекшая грудь рана воспалилась, было такое ощущение, что меня сбил паровоз, но травма была несерьезной.

Я понял, почему охотившийся за мной даже не подумал удостовериться, что сразил добычу наверняка. Он выстрелил по лучу фонарика, видел, что попал в меня, видел, как брызнуло виски и стало растекаться по груди пятном, которое в искусственном свете не отличить от кровавого. Осматривать меня ему не требовалось: моя шкура или печень ему были не нужны.

Перебинтовал плечо, закурил трубку и стал думать о стрелявшем в меня человеке. Он воспользовался револьвером, потому что в густых кустах ружье неудобно и стрелять нужно было почти вплотную, но манера стрельбы говорила об опытном охотнике за крупной дичью. Он занимал меня. Он знал, что рано или поздно, я приду посмотреть свою коляску. А мягкий оклик меня по имени, заставивший повернуться к нему лицом, был просто превосходен.

Они послали хорошо работающую миссию. В отличие от полиции он знал, кто я и что я за птица; значит, он был готов к тому, что я заметаю свои следы. Он принял во внимание факты: я сделал ошибку своей явкой в Лайм Реджис, и мой следующий трюк с «чертиком из коробочки» был просто знаком мучительного беспокойства. Поэтому у меня наверняка есть тайное укрытие неподалеку от Лайм Реджиса и почти наверняка в стороне Биминстера. Поиски коляски, на которые он мог потратить несколько недель, велись в правильном месте. То, что он обнаружил ее, был результат анализа, а не случая. Она должны быть неподалеку от дороги или тропы, спрятана под воду или в кустах.

Будь я на его месте, я бы скорее выбрал воду. Мое бегство имело свой сценарий: я прятался, переходил с места на место и уходил от преследования по воде. Вода, как говорят испанцы, — моя querencia (слабость, пристрастие).

Ну что ж, он промахнулся. Кажется, я где-то, а где — уже забыл, сказал, что Господь присматривает за одинокими волками. Но все же этот охотник (он заслуживает такого названия, потому что он ожидал меня две или три ночи и был готов ждать еще сколько надо) должен быть доволен. Он нашел район, где я прячусь, и может с долей уверенности сказать, где искать мою лежку. Мое паническое бегство по мокрому лугу имело направление на юг. Я не стал бы устраиваться в болотах; следовательно, единственное место для меня оставалось в пределах полукруга низких холмов или сразу за ними. Все, что ему было нужно, это пройти по следу, оставленному в густой траве раненым зверем. Охота по всей Англии переместилась в Дорсет, область Дорсета была сокращена до северо-восточного угла графства и далее — до четырех квадратных миль.

Я знал, что эта судьба, месяцем раньше — годом позже — меня не минует; безмятежность моей жизни в лощине притупила мой страх. Меня занимали размышления о мотивах моих поступков, я радовался своей изобретательности, больше оглядывался назад и не смотрел вперед. А собственно, впереди у меня ничего и не просматривалось — ни деятельности, ни целей; просто уцепился и продолжал держаться за то, что есть, — вот за эту расщелину. Мне суждено было бежать и жить на этой земле, но рано или поздно не одна свора, так другая должна была загнать меня в землю, а другой такой глубокой и хорошо укрывающей земли больше нигде нет.

Стало очевидным: если мне оставаться там, где я есть, надо решительно все перевернуть в моей тактике. Закрытая тропа в лощине должна стать открытой, заграждения из терновника надо убрать, и пока я в подполье, моя лощина должна быть полностью открыта для осмотра.

Сразу приступил к работе. С северо-запада на холмы налетел ураган, принесший грозовые тучи и проливной дождь с резкими порывами ветра; казалось, все небо пришло в движение и опустилось на землю. Дождь мне был на руку: он смыл все мои следы и помешает двум в машине начать разыскивать меня, пока не улучшится погода.

Восточная полоса изгороди, под которую уходила моя нора, была широка, как дом, и пройти ее было нельзя ни летом, ни зимой. Западная изгородь, служившая границей вспаханного поля, не могла поглотить такую площадь земли и служила лишь тонкой завесой. Я укрепил местами плетень, избавившись таким образом от палок моей платформы и кучи лишнего хвороста. Ветки остролиста и сучья терна, спрятав срубленные концы, я рассовал по восточной изгороди. Сильно утоптал землю над ямой своей свалки, а потоки воды, стекавшей по дну лощины, покрыли пол и ямку ровным слоем сухого папоротника и красного песка. Затем я закрылся в своей берлоге, предоставив дождю смыть мои следы. Мокрую одежду, в которой я работал, высушить уже было невозможно.