К западу от Октября (сборник) - Рэй Брэдбери

– Да ладно! – хмыкнул я. – Несмотря ни на что, я к вам очень тепло отношусь. Мне…

– Ну, уважил! Итак… – резко повернувшись, Джон потер ладони и начал тасовать страницы, как завзятый шулер, – в течение ближайшего часа будем кромсать твой прекрасный, гениальный сценарий, а потом…

В третий раз с момента нашей встречи он переключил тон и настрой разговора.

– Тихо! – воскликнул Джон. Сощурившись, он закачался посреди комнаты, как утопленник под водой. – Дуг, ты слышал?

Дом задрожал от ветра. Длинный ноготь царапнул раму мансардного окна. Луну окутал скорбный шепот облаков.

– Банши, да не одна, – кивком указал Джон и застыл в ожидании. Потом он резко вскинул голову:

– Дуг! Сгоняй на разведку.

– Еще чего!

– Давай-давай, одна нога здесь, другая там, – настаивал Джон. – А то у нас сегодня какая-то ночь ошибок. Ты ошибаешься во мне, ошибаешься и в этом. Набросишь мое пальто. За мной!

В прихожей он распахнул стенной шкаф и выдернул необъятных размеров твидовое пальто, пропахшее сигарами и дорогим виски. Растянув его в обезьяньих руках, он стал водить им передо мной, как тореадор – мулетой.

– Эй, торо! Торо!

– Джон, – вырвалось у меня тяжелым вздохом.

– Никак у тебя поджилки трясутся, Дуг? Струсил? Да ты…

Уже в четвертый раз мы оба услышали в зимней ночи стон, возглас, удаляющийся шепот.

– Тебя ждут, друг мой! – торжественно провозгласил Джон. – Выходи. Побежишь за нашу команду!

Чужое пальто дохнуло угаром табака и выпивки, а Джон с царственным достоинством застегнул на мне пуговицы, взял за уши и поцеловал в лоб.

– Буду за тебя болеть на трибуне, парень. Побежал бы с тобой, но опасаюсь смутить банши. Удачи, сынок, а если не вернешься… я тебя любил как родного!

– Сколько можно! – Я распахнул дверь.

Но Джон внезапно вклинился между мною и холодным лунным ветром.

– Нет, не ходи, дружок. Я передумал! Если тебя прикончат…

– Джон, – я вырвался из его рук, – это ведь была не моя затея. Думаю, вы подговорили Келли, которая ухаживает за лошадьми, чтобы она завыла среди ночи вам на потеху…

– Дуг! – вскинулся он, по своему обыкновению, то ли в притворном, то ли в искреннем негодовании, хватая меня за плечи. – Богом клянусь!

– Счастливо оставаться, Джон. – Во мне боролись злость и любопытство.

Выскочив за порог, я тут же об этом пожалел. У меня за спиной хлопнула дверь, звякнула защелка. Неужели он надо мной посмеялся? Через несколько мгновений его силуэт возник в окне библиотеки: держа в руке стакан хереса, за ночным представлением наблюдал сам режиссер, он же восторженный зритель.

Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь – свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.

Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую-нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…

Я остановился.

Потому что в ложбине мне привиделся воздушный змей, который бумажным цветком расцвел посреди рощи и уплыл за живую изгородь.

Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.

В отдалении что-то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.

Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.

Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.

– О-о-ох… – простонал чей-то голос. – Боже…

Тут-то я и увидел эту девушку.

Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.

Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.

Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные, губы, лучистые нежно-зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что-то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот-вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.

И вот теперь эта красавица, которая не сводила глаз с заветного окна в далеком доме, заговорила сама:

– Он там?

– Что? – поперхнулся я.

– Ведь это он? – переспросила она и пояснила с холодной яростью: – Зверь. Монстр. Тот самый.

– По-моему…

– Отъявленный хищник, – продолжала она. – Двуногий. Он вечен. Другие приходят и уходят. А он вытирает руки о живую плоть. Девушки для него – салфетки, а женщины – ночные закуски. Он хранит их в винном погребе и различает не по именам, а по годам. Силы небесные, неужели это он?

Проследив за ее взглядом, я увидел все ту же тень в далеком окне, за лужайкой для игры в крокет.

И представил своего режиссера в Париже, в Риме, Нью-Йорке, Голливуде, и увидел реки женщин, по которым, как зловещий Иисус по теплому морю, Джон прошелся подошвами. Сонмы женщин танцевали на столах, мечтая снискать его похвалу, а он, помедлив у выхода, бросал: «Дорогуша, одолжи пятерку. Там стоит нищий – просто сердце разрывается…»

Теперь, глядя на эту девушку, чьи темные волосы перебирал ночной ветер, я спросил:

– И все-таки, кто он такой?

– Все тот же, – отвечала она. – Тот, кто живет в этом доме, кто прежде меня любил, а теперь не помнит. – Из-под опущенных век брызнули слезы.

– Он здесь больше не живет, – сказал я.

– Неправда! – Она резко повернулась ко мне, словно для удара или плевка. – Зачем ты лжешь?

– Пойми. – Я вглядывался в свежий, но померкший снег ее лица. – То было другое время.

– Нет, время бывает только настоящим! – Мне показалось, она сейчас бросится к дому. – И я по-прежнему его люблю – так сильно, что любому сверну за него шею, пусть даже за это поплачусь!

– Назови его имя. – Я преградил ей путь. – Как его зовут?

– Уилл, как же еще? Уилли. Уильям.

Она сделала шаг. Я поднял руки и покачал головой:

– Нет, здесь живет Джонни. Джон.

– Ложь! Я его чую. Имя другое, но это он. Смотри сюда! Ты тоже почуешь!

Она подставила ладони ветру, летящему в сторону дома, я повернулся и ощутил то же самое: межвременье, другой год. Об этом шептали порывы ветра, и ночь, и слабый свет в окне, где маячила тень.

– Это он и есть!

– Он мне друг, – осторожно сказал я.

– Такой никому и никогда не будет другом!

Я попытался взглянуть на этот дом ее глазами и подумал: господи, неужели так повелось на все времена, неужели здесь испокон веков живет некий человек – жил здесь и сорок, и восемьдесят, и сто лет назад! Нет, не один и тот же, а зловещий строй двойников, и на дорогу всегда выходила эта растерянная девушка, у которой вместо любви – снег на тонких руках, вместо утешения – лед в сердце; ей только и остается, что шептать, стонать, сетовать и плакать до самого рассвета, а когда взойдет луна, начинать все сначала.

– Здесь живет мой друг, – повторил я.

– Если это правда, – яростно прошептала она, – тогда ты мне враг!

Я смотрел, как ветер уносит с дороги пыль в сторону погоста.

– Уходи, откуда пришла, – сказал я.

Она увидела ту же дорогу, ту же пыль, и голос ее сник.

– Значит, покоя не будет? – простонала она. – Неужели мне суждено вечно скитаться в этих краях, год за годом?

– Если бы это и впрямь был твой Уилли, твой Уильям, – отважился я, – мог бы я тебе хоть чем-нибудь помочь?

– Прислать его сюда, – вполголоса ответила она.

– Зачем он тебе?

– Чтобы лечь с ним рядом, – прошептала она, – и больше не подниматься. Чтобы он остался холодным камнем в холодной реке.

– Вот как. – Я кивнул.

– Так что же, пришлешь его ко мне?

– Нет. Он не тот, кто тебе нужен. Хотя и похож. Почти один к одному. И тоже ест на завтрак девушек, и утирает губы их шелками, и зовут его в разные века по-разному.

– Ему тоже неведома любовь?

– Это слово он забрасывает вместо удочки, – сказал я.

– Выходит, я попалась на крючок! – У нее вырвался такой стон, что тень в доме за лужайкой прильнула к окну. – Буду стоять тут всю ночь, – выговорила она. – Он, конечно, почувствует, что я здесь, и оттает – не важно, как его зовут и сколько зла у него в душе. Какой сейчас год? Сколько лет прошло в ожидании?