Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

— Эрнест, — сказал он. — Не возражаете, если буду называть вас Эрнестом?

— Спросите Данка, — сказал я.

— Не шутите. Это серьезно. Скажите, вы спали с женой до того, как поженились?

— Не знаю.

— Что значит — не знаете?

— Не помню.

— Но как можно не помнить такую важную вещь?

— Не знаю, — сказал я. — Странно, правда?

— Это хуже, чем странно, — сказал Скотт. — Такое вы обязаны помнить.

— Простите. Это огорчительно, правда?

— Не разговаривайте со мной как англичанин. Будьте серьезнее. Попытайтесь вспомнить.

— Не-е. Это безнадежно.

— Вы могли бы все-таки попытаться.

«Вон куда заводит речь, — подумал я, — он со всеми ведет такие речи?» Но решил, что вряд ли: я заметил, что он потел во время речи. Пот выступал маленькими капельками над длинной красивой ирландской губкой — тогда-то я и отвел взгляд от его лица и прикинул длину ног, убранных под табуретку. Потом я опять посмотрел на лицо, и тут произошло это странное.

Он сидел за стойкой, держа бокал с шампанским, и кожа на его лице натянулась, так что вся одутловатость исчезла, потом натянулась еще туже, и лицо стало похоже на череп. Глаза провалились, остекленели, губы растянулись, краска ушла с лица, и оно приобрело цвет свечного воска. Мне это не привиделось, и я не преувеличиваю, описывая его. Буквально на глазах лицо превратилось в череп или посмертную маску.

— Скотт, — сказал я. — Вам плохо?

Он не ответил, и лицо еще больше осунулось.

— Надо отвезти его в пункт первой помощи, — сказал я Данку Чаплину.

— Нет. С ним ничего не случилось.

— По-моему, он умирает.

— Нет. Его просто развезло.

Мы посадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что он здоров и беспокоиться не о чем.

— Он скорее всего придет в себя, когда приедет домой, — сказал Данк.

Так, наверное, и было, потому что, когда я встретил его через несколько дней в «Клозери де Лила» и сказал, что огорчен тем, что шампанское на него так подействовало — наверное, мы слишком быстро пили за разговором, — то в ответ услышал:

— Чем вы огорчены? Что значит — шампанское на меня подействовало? Эрнест, о чем вы говорите?

— Я о давешнем вечере в «Динго».

— Ничего со мной не было в «Динго». Я просто устал от этих кошмарных англичан, с которыми вы сидели, и отправился домой.

— При вас там не было никаких англичан. Только бармен.

— Не устраивайте из этого тайны. Вы знаете, о ком я говорю.

— Ох, — сказал я.

Он потом вернулся в «Динго». Или зашел в другой день. Нет, я вспомнил, были там двое англичан. Правильно. Я вспомнил, кто они. Были они там, были.

— Да, — сказал я. — Конечно.

— Эта девица с липовым титулом, грубая, и с ней пьяный олух. Говорили, что они ваши приятели.

— Приятели. И она действительно бывает груба.

— Вот видите? Нет смысла устраивать тайны только потому, что кто-то выпил несколько бокалов вина. Зачем вы напускали таинственность? От вас я этого не ожидал.

— Не знаю. — Мне хотелось оставить эту тему. Потом мне пришло в голову: — Они вам грубили из-за вашего галстука?

— С какой стати им грубить из-за галстука? На мне был простой черный вязаный галстук[47] и белая тенниска.

Тогда я сдался, и он спросил меня, почему мне нравится это кафе. Я рассказал ему про прежние времена, и он стал стараться, чтобы оно ему тоже понравилось. Так мы и сидели — я, потому что мне нравилось, а он старался, чтобы понравилось, задавал вопросы и рассказывал мне о писателях, издателях, литературных агентах, критиках, о Джордже Хорасе Лоримере[48], о сплетнях, об экономике писательского успеха и был циничен, остроумен и очень весел, и мил, и обаятелен, хотя ты привык настороженно относиться к старающимся быть обаятельными. Он слегка пренебрежительно, но без горечи говорил обо всем, что написал до сих пор, и я понимал, что его новая книга должна быть очень хороша, раз он без горечи говорит о недостатках прежних книг. Он хотел, чтобы я прочел эту новую, «Великий Гэтсби», как только к нему вернется последний и единственный экземпляр, который он дал кому-то почитать. Слушая его, вы никогда бы не догадались, насколько она хороша, — разве что по смущению, которое проглядывает у не влюбленных в себя авторов, когда у них получилось что-то очень хорошее, и мне захотелось поскорее получить и прочесть эту книгу.

Скотт сказал, что, по словам Максвелла Перкинса[49], книга продается неважно, но рецензии очень хорошие. Не помню, в тот ли день или много позже он показал мне рецензию Гильберта Сендеса — лучше ее невозможно вообразить. То есть можно было бы, если бы Сендес был лучше. Потом, я думаю, были получше. Скотт был озадачен и уязвлен тем, что книга расходится неважно, но, как я уже сказал, горечи в нем не было совсем, он смущенно радовался тому, что книга получилась.

В этот день, когда мы сидели на террасе «Клозери де Лила» в сумерках и наблюдали за прохожими, за тем, как меняется серый вечерний свет, два виски с газированной водой, которые мы выпили, не произвели в нем химических изменений. Я следил за этим бдительно, но ничего не случилось: он не задавал бестактных вопросов, никому не причинял неловкости, не произносил речей, а вел себя как нормальный, умный и очаровательный человек.

Он сказал, что из-за плохой погоды ему и его жене Зельде пришлось оставить их маленький автомобиль «рено» в Лионе, и спросил, не хочу ли я съездить с ним в Лион на поезде, забрать машину и своим ходом вернуться в Париж. Фицджеральды жили в меблированной квартире на улице Тильзит, 14, недалеко от площади Этуаль. Был конец весны, я подумал, что природа сейчас самая приятная и мы великолепно прокатимся. Скотт был мил и разумен, он выпил при мне две хорошие порции виски, и ничего не случилось, он был так обаятелен и рассуждал так здраво, что тот вечер в «Динго» представлялся неприятным сном. Я сказал, что готов с ним ехать в Лион, и спросил, когда он хочет отправиться.

Мы договорились встретиться завтра — встретились и договорились выехать в Лион утренним экспрессом. Поезд отправлялся в удобный час и шел быстро. Он делал только одну остановку — помнится, в Дижоне. Мы решили, что в Лионе отдадим проверить и привести в порядок машину, роскошно поужинаем и с утра пораньше выедем в Париж. Назначили примерную дату отъезда, после чего встречались еще дважды, согласовали окончательную дату и накануне вечером ее подтвердили.

Я был в восторге, и жена тоже считала, что это прекрасный план. Я поеду со старшим, преуспевающим писателем, в машине у нас будет время поговорить, и я наверняка узнаю много полезного. Теперь мне странно вспоминать, что я думал о Скотте как о писателе старшего поколения, но тогда, поскольку я еще не прочел «Великого Гэтсби», он представлялся мне старшим писателем, сочинившим глупую, скверно написанную, по-студенчески не взрослую книгу, а вслед за ней еще одну, которую я просто не смог прочесть. Он печатал в «Сатердей ивнинг пост» рассказы, казавшиеся приемлемыми три года назад, но серьезным писателем я его не считал. В «Клозери де Лила» он сказал мне, что пишет для «Пост» хорошие, по его собственной оценке, рассказы — и они в самом деле были хорошими, — а перед сдачей переделывает их, точно зная, как их перекроить, чтобы они стали хорошим журнальным товаром. Я вознегодовал и сказал, что это проституция. Проституция, согласился он, но он должен так делать, потому что журналы платят деньги, которые нужны ему, чтобы писать порядочные книги. Я сказал, что, если писать не на пределе своих возможностей, то погубишь свой талант. Он ответил, что научился писать журнальные рассказы так, что это ему не вредит. Сначала, по его словам, он пишет настоящий рассказ, а изменения и порча ему не вредят. Я в это не верил и хотел его переубедить, но, чтобы подкрепить мое убеждение и убедить его, мне нужно было опираться на собственный роман, а я еще не написал никакого романа. С тех пор как я начал ломать свое письмо, избавляться от гладкописи, стараясь не рассказывать, а показывать, работа стала необычайно увлекательной. Но и очень трудной, и я не представлял себе, что когда-нибудь сумею написать такую длинную вещь, как роман. На абзац иногда уходило целое утро.

Моя жена Хэдли радовалась, что я поеду, хотя того, что читала у Скотта, всерьез не принимала. Хорошим писателем в ее представлении был Генри Джеймс. Но она считала, что мне полезно будет съездить и отдохнуть от работы, хотя мы оба предпочли бы иметь деньги на собственную машину и съездить самим. Я даже вообразить не мог, чтобы такое стало возможным. Я получил аванс от «Бонн энд Ливрайт» за первую книгу рассказов, которая должна была выйти осенью в Америке, и продавал рассказы во «Франкфуртер цайтунг», в берлинский «Квершнитт», парижские «Дис куотер» и «Трансатлантик ревью», и мы жили очень экономно, тратя только на самое необходимое, чтобы накопить для июльской поездки на feria[50] в Памплоне, потом в Мадрид, а потом на feria в Валенсию.