Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

Но совсем иной — покинутой, вымершей — стояла тайга в минувшую зиму. Тишина, нетронутые сугробы, изредка — неживой посвист ветра в оголенных прутьях кустарника…

Если бы беда могла оставлять на снегу следы, как лесное зверье, видно было бы, как она всю зиму кружила вокруг стойбищ, заходила в каждый чум.

Понурые возвращались охотники из тайги, и тяжкой ношей казались им пустые поняги. Жилища встречали их сиротливым дымом очагов, на которых нечего варить, голодным плачем младенцев, тяжкими вздохами стариков. Да, многие из старых и малых не дожили до весны.

В чум Дандея смерть наведывалась трижды за зиму: умерли двое детей — сын трех лет и пятилетняя дочка — и старуха мать. А не успел сойти снег — новое несчастье: слегла жена. Вселился в нее злой дух и словно огнем спалил, вычернил лицо, высосал все жизненные соки, мучил несказанно — раздирал ей грудь надрывным кашлем, заставлял со стоном корчиться, сухим страшным блеском зажигал ввалившиеся глаза. А ведь здоровая была баба — и к охоте привычная, и в домашнем деле ловкая… Несколько раз призывали шамана. Он приезжал на гладких оленях, бил в бубен, плясал вокруг больной, устрашающе гремя своими побрякушками. Лучше бабе от того не становилось, хотя шаману, чтобы он задобрил духов, Дандей отдал несколько оленей, лисью шапку, одеяла, подбитые рысьим мехом, и последние шкурки. Даже хорошее ружье, приглянувшееся шаману, не пожалел Дандей. Не помогло,— видно, очень уж сильный и зловредный дух вселился в несчастную бабу… В нелегких этих заботах проходило лето, осень близилась. Пора уж было подумать о наступающем времени охоты, а у Дандея не было ни ружья доброго, ни припасов, да и оленей осталось всего три. Что делать? Надоумили Дандея поговорить с приказчиком–китайцем Чихамо, который–де втихомолку подыскивает себе проводника с оленями.

Если б не нужда, ни за что Дандей не связался бы с Чихамо. Не нравилась ему таинственность, с которой готовились к отъезду, не нравилось и то, что Чихамо обещал рассчитаться золотом, а золото же Дандей считал недоброй штукой и не доверял ему. Но что было делать, если на эти проклятые желтые крупинки он мог приобрести новое ружье, припасы, муку, табак и много других нужных человеку вещей…

И в путь тронулись тоже не по–людски. Дандей с оленями ждал в указанном ему месте. Чихамо и с ним еще два человека появились около полуночи и принесли с собой мешки с продуктами и небольшие, но тяжелые котомки; дышали тяжело, как собаки в жаркий день. Тут–то бы и посидеть, не торопясь попить чаю, но нет — пришлось в великой спешке вьючить оленей.

Дандей за свою жизнь исходил немало таежных троп, с закрытыми глазами мог провести почти по любой из них, но китайцам были нужны звериные тропы, пролегающие по вершинам хребтов и глухому бурелому. Это тоже не нравилось Дандею, но он помалкивал, ибо успел убедиться, что человек, связавшийся с золотом,— пропащий человек. Разве не находил он в тайге старателей, убитых поодиночке и целыми артелями и порой истерзанных столь жутко, как не сделал бы ни один зверь?..

Со старинной кремневкой, одолженной у соседа, Дандей шел впереди каравана. За ним, сухо пощелкивая копытами, вышагивал крупнорогий пороз и две оленухи. Свои маленькие плотные торбочки китайцы тащили сами. Неутомимо, словно во сне, они шли день за днем, одинаково опустив иссохшие костяные головы со впалыми висками. Равнодушны и пусты были их скопческие лица, только в самой глубине тусклых глаз постоянно тлел алчный желтый огонек.

Костров почти не жгли, боясь, что увидят со стороны огонь или дым чьи–нибудь недобрые глаза. В первый день пути, когда Дандей, набросав в костер сырой ягель, развел дымокур для оленей, подскочил Чихамо и, ни слова не говоря, яростно затоптал огонь. Дандей окаменел от неожиданности. Чихамо шипел, трясся, брызгал слюной:

– Пустой голова! Никогда так не делай, плохой человек увидит!..

Дандей промолчал. Не к лицу охотнику спорить с человеком, который не понимает простой вещи: олень — не собака, к человеку его привязывают две только вещи — дымокур и соль, в остальном же он всем подобен своим диким сородичам. Чихамо требовал невозможного — идти через тайгу так, чтобы никто об этом не знал и не узнал. Но ведь даже маленькая белка и то оставляет царапинки на коре дерева, обкусанные грибы. Может ли целый караван двигаться совсем без следов? Странные люди, странные у них желания… Дандей начинал ощущать растущую тревогу, предчувствие какой–то большой беды.

Как ни торопил Чихамо, шли медленно: путь выдался кружной, трудный,— следуя прихотливым извивам козьих и изюбриных троп, делали порой по пять верст вместо одной напрямик. Чихамо злился, но молчал, только все более землисто–желтым становилось его лицо. Непонятно, спал ли он: ночью, когда бы Дандей ни проснулся, китаец сутуло горбился у жиденького костра, чутко поводил головой, вглядываясь и вслушиваясь в таежную темень.

На пятый день пути вышли к белой от яростного бега речке Чокчокачи. Неширокая, но полноводная, она с гулом летела по крутому ложу, загроможденному каменными глыбами. Несмолкающее эхо гудело в высоких обрывистых берегах. Обдавая пенными брызгами прибрежные кусты и скалы, Чокчокачи бешено стремила ледяные свои воды к могучему Витиму.

Подрагивая чуткой кожей, олени нерешительно ступили на берег. Еле заметная тропа бесследно терялась на камнях, но Дандей видел, что брод здесь. Он молча вырубил всем по шесту, поправил на плече кремневку и, ведя в поводу пороза, вошел в воду. Опасен и труден был каждый шаг — подошвы скользили по гладко зализанным донным камням, от обжигающего холода начинало сводить ноги. Чем дальше, тем сильнее слышалась угроза в рокочущем шуме реки. Вот вода поднялась уже до пояса. Подхватило и понесло оленей. Дандей раза два терял под ногами дно, но, подпираясь шестом, успевал выправиться. Наконец он перебрел реку и сразу кинулся ловить оленей, выходящих на берег саженях в двадцати ниже по течению.

Китайцы все еще стояли на той стороне, зачарованно уставясь на стремительно несущуюся воду. Костлявые, сутулые, темные, они вдруг показались Дандею не людьми, а лесными духами, которые вот–вот повернутся и молча, гуськом пойдут обратно, чтобы бесследно затеряться в сером сумраке тайги.

Первым в воду вошел Чихамо. Он двигался с опаской, мелкими шажками. Его срезанная водой фигура подолгу застывала неподвижно над бушующим потоком, прежде чем он решался оторвать шест от дна и, перенеся его чуть вперед, снова опереться о дно. Двое остальных брели следом — один сразу за Чихамо, другой — чуть отстав.

Несчастье случилось, когда Чихамо уже выходил на берег. Китаец, шедший последним,— звали его Ян Тули — вдруг вскрикнул, взмахнул руками и рухнул в воду. Река мигом поглотила его — мелькнули и скрылись вскинутые руки, распяленный в крике рот. Чуть погодя он показался уже много ниже брода и снова пропал среди бурунов.

Дандей, бросив оленей, со всех ног кинулся вниз по берегу.

Горная река, сбив раз человека с ног, редко когда дает ему встать, не давая опомниться, она увлекает его все дальше и дальше, нещадно бия и раздирая о камни, пока не втиснет где–нибудь в развилок подмытых корней или не выкинет на отмель бескровное тело с расколотым пустым черепом. Но Ян Тули повезло — как раз над местом, где вода отвесно падала с двухсаженного уступа, его задержала коряга. Видно, он зацепился одеждой за сук–то появлялось, то исчезало среди бушующей воды его совершенно обессмыслевшее лицо, бестолково взмахивали руки.

Дандей, забредя по колено, протянул шест, за который китаец тотчас ухватился намертво, как могут только утопающие. Охотник несколько раз безуспешно тянул шест на себя, потом, заваливаясь всем телом, рванул отчаянно, почувствовал, что подалось, и стал торопливо пятиться к берегу. За ним на конце шеста волочился, как огромная рыбина, полумертвый Ян Тули. Очутившись на берегу, он попытался приподняться, но руки у него подломились, и он с каким–то невнятным клекотом рухнул на мокрые камни. Миг спустя тело его судорожно перегнулось пополам, из горла вместе с раздирающим кашлем хлынула вода.

Пронзительный крик, раздавшийся за спиной, заставил Дандея вздрогнуть и обернуться — к ним бежал Чихамо. Лицо его было перекошено, глаза белые, слепые от бешенства. Подскочив к лежащему, он рывком поставил его на ноги и несколько раз наотмашь ударил по лицу. Во взоре Ян Тули мало–помалу появилось осмысленное выражение, в чертах пепельно–серого лица обозначился признак жизни. Чихамо что–то прошипел яростно, и тогда Ян Тули медленно поднял руки, ощупывая непослушными пальцами плечи. И едва до него дошло, что нет лямок котомки и что, стало быть, исчезла и сама котомка, он враз словно проснулся. Ужас, смертный ужас исказил его лицо и опять обессмыслил глаза. Снова и снова, торопясь и дрожа, ощупывал он себя; метнулся к воде, потом рухнул на колени, вскрикивая что–то и простирая руки к Чихамо. Но Чихамо и подошедший к этому времени второй китаец зловеще безмолвствовали. Тогда, не вставая с колен, бедняга пополз к ним, причитая и плача, но на полдороге припал головой к земле и замер. Мгновенье стояла тишина, потом Чихамо и второй китаец разом сорвались с места и, плюясь и крича, словно бешеные, принялись безжалостно пинать лежащего ногами.