Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Владимир Успенский

– Закурю, – спокойно ответил Дьяконский.

Осторожно ступая длинными, худыми ногами по скользким доскам, подошел к трактористу, сел рядом. Кожа у Лешки белая-белая, будто никогда не трогал ее загар. На покатых сильных плечах – густая россыпь красных веснушек. С хитрецой глядя на Виктора, Карасев спросил:

– Злишься все?

– Мне злиться нечего. Блинохватов не люблю, которые среди девчат и ребятишек смелые, похабников тоже…

– Похабник и блинохват это я? – скривился Лешка.

– Понимай как хочешь.

– Эх, Дьяковский! Я думал – хватит собачиться нам. Из-за пустяка погрызлись тогда. А теперь одну лямку тянуть будем. По-хорошему хотел, как с земляком.

– А я по-плохому? Выкладываю начистоту, а не желаешь – не слушай.

– Может, извинения у тебя просить? – прищурился Лешка.

– Опять же твое дело. Хорошо хоть, что ты до такой мысли дошел.

– Катись-ка ты, знаешь… – разозлился Карасев.

Виктор улыбнулся:

– Махорку-то вернуть, что ли?

– Кури, черт длинный, – тряхнул головой Карасев, забыв, что нет на ней чуба. – Кури. Ведь земляк все-таки.

Сержант предупредил – время кончается, через десять минут впустят следующую партию. Баня начала быстро пустеть. Красные, распаренные выбегали ребята в соседнее помещение с деревянными лавками возле стен, пропахшее дегтем, карболкой и еще чем-то непонятным.

Старшины выдавали обмундирование: один – нижнее белье, другой – штаны, третий – шинели. Собрав в охапку амуницию, ребята рассаживались на лавках, примеряли, обменивались вещами.

– Товарищ командир, сапоги жмут!

– Гля, рубаха-то до колен!

– Гимнастерка называется, тюря!

– Подштанники больно здоровы. Эй, Филюшкин, махнемся давай!

– Сам носи. Небось не вывалишься.

Когда, наконец, после споров и перебранки оделись, все стали очень похожими друг на друга. Еще час назад каждого можно было узнать по одежде, по прическе, определить: городской он или деревенский. Даже в бане отличались один от другого. У того ноги толстые да короткие, у этого грудь в волосах. А теперь все одинаково: стриженые затылки да зеленые гимнастерки.

Сашка Фокин, пыхтя, натянул на туго закрученную портянку сапог, притопнул каблуком. Получилось тютелька в тютельку: не болтается и не жмет. Довольный Сашка поднялся, ища глазами Дьяконского, крикнул громко:

– Витя!

Высокий красноармеец, стоявший к нему спиной, круто повернулся.

– Ты чего?

– Не узнал, ей-богу. А ну, пилотку надень… Здорово! В Одуев бы заявиться таким, а? Ты ее на бровь, на бровь сдвинь!

Ребята вертелись перед зеркалом, с интересом разглядывали себя. Ремни затягивали так, что трудно было дышать. И хотя на многих форма сидела мешковато, пузырились на спинах гимнастерки, новобранцам казалось, что они стали уже настоящими красноармейцами.

В июле, как только кончились экзамены в школе, Виктор собрал документы и отправил в Москву, в пехотное училище. Знал, что не примут его, а все-таки послал. Теплилась в нем подспудная надежда. В автобиографии написал все, ничего не скрывая. Отказ пришел через месяц.

Особого огорчения Виктор не испытал. Знал, что в армию попадет, призовут на действительную службу. Обидно было только то, что Пашка Ракохруст, которому все равно, где учиться, уехал к родственнику в Минск и там легко поступил в военное училище.

Стрелковая дивизия, куда попали одуевские ребята, дислоцировалась в Брестской крепости, построенной русскими инженерами на границе вскоре после похода Наполеона. Крепость стояла на четырех островах, омываемых водами широкого Буга и его притока – речонки Мухавец. За давностью лет многие укрепления разрушились, заросли бурьяном. Некоторые форты были взорваны еще летом 1915 года при наступлении немцев. Вокруг Центрального острова тянулось двухэтажное здание казарм из красного кирпича. Эти казармы, имевшие пятьсот казематов, вмещали большое количество людей. В подвалах под казематами хранились боеприпасы и продовольствие. Здание было приспособлено к обороне; в полутораметровых стенах пробиты узкие бойницы для стрелков и пулеметчиков.

Через арочные ворота в кольцевом здании казарм можно было по трем мостам перейти на три других острова, где находились дома комсостава, большой госпиталь, вспомогательные службы.

Молодые красноармейцы с трудом привыкали к мрачным казармам старинной цитадели. По ночам, в темноте, Виктору Дьяконскому казалось, что он лежит в замурованном склепе; почти физически ощущал он давящую, гнетущую силу стен и массивного потолка.

День начинался с команды дежурного по роте:

– Подъем!

Отделялись от подушек стриженые головы, взметывались одеяла, мелькали босые ноги. С полузакрытыми глазами, не оторвавшись еще окончательно от мирных домашних снов, ребята на ощупь хватали штаны, наматывали портянки – опешили, боясь опоздать в строй.

Виктор просыпался за несколько минут до подъема: чутким ухом слышал, как подходит дневальный будить командира отделения. Лежал с закрытыми глазами, ожидая сигнала. А вскочив, первым делом сдергивал одеяло с Сашки: у Фокина сон был мертвецкий.

После гимнастики и завтрака начинались занятия.

Командир взвода лейтенант Бесстужев, этой весной окончивший военное училище, был всего года на три старше красноармейцев. На плацу, в командирской шинели, в фуражке с красным околышем, он еще похож был на начальника. В казарме же только по широкому ремню да по кубикам на отложном вороте гимнастерки можно было отличить его от рядового бойца. Белые волосы лейтенанта пострижены ежиком, голос по-мальчишески ломался. Ко всему прочему Бесстужев первое время смущался и краснел так, что Виктору становилось даже неловко за него.

Лейтенант не кричал, не повышал голос, а когда отдавал приказания, обязательно спрашивал:

– Вы меня поняли? Уяснили?

Виктор хорошо знал уставы, но знания свои не выказывал. На занятиях садился в уголок, подальше от командира. Спрашивали – отвечал. Не вызывали – помалкивал.

Иногда приходил ротный, капитан Патлюк, высокий, чернявый красавец в синих щегольских галифе, в скрипучей портупее. На плоском широком лице – веселые глаза, рот всегда приоткрыт в улыбке, видны мелкие острые зубы. Подтянутый, с тонкой осиной талией, он держался прямо, ходил строевым шагом. Взмах рук – как на параде: вперед до бляхи, назад – до отказа. Если показывал ружейные приемы, винтовка летала у него как игрушечная, будто и не весила четыре с половиной килограмма. Лихо умел капитан делать повороты, щелкая каблуками сапог; четким движением вскидывал руку, козырял по-особому, резко расправляя у виска сжатые в кулак пальцы. И все это быстро, весело, с улыбкой. Красноармейцы восхищались бравым капитаном, и после его ухода скучными казались занятия Бесстужева.

Однажды во второй половине дня, когда за окнами сгустились ранние декабрьские сумерки, а в казарме зажглись электрические лампочки в проволочных колпаках, взвод Бесстужева изучал Устав караульной службы.

– Носов! – вызвал лейтенант.

– Я! – вскочил длинный, нескладный красноармеец с большими оттопыренными ушами.

– Вы на посту. Ночь. Слышите шаги. Ваши действия?

– Кричу: стой!

– Только не кричу. Командую: стой, кто идет?

– Стой, кто идет? – повторил Носов.

– Вам ответили: разводящий со сменой.

– Ну, скажу, чтобы разводящий подошел, а остальные подождали.

– Вы очень вежливый человек, Носов! Смысл ответа верен. Но в уставе есть четкая формулировка. Ее надо запомнить твердо. Фокин!

– Я!

– Как надо скомандовать?

– Разводящему идти, остальным стоять.

– Дьяконский!

– Разводящий ко мне, остальные на месте.

– Вот так, – кивнул Бесстужев.

На его румяном лице задвигались брови: вверх, вниз, вверх, гармошкой собирая кожу на лбу.

– Повторите, Фокин.

Сашка не успел ответить. Лейтенант скомандовал:

– Встать! Смирно!

– Отставить, отставить, – махнул рукой подошедший Патлюк. – Садитесь, товарищи. Что, орлы, словесные крепостя берем?

– Учимся, товарищ капитан.

– Учитесь или мучитесь? – подмигнул Патлюк. – Дело невеселое, по себе знаю.

– Да, уж это не у тещи на блинах, – заявил Карасев, рыжая голова которого красовалась в первом ряду.

– Не у тещи, орлы, верно. А учить надо. В нашем деле без устава ни шагу не сделаешь. И начальство требует.

Виктор видел, как чуть заметно поморщился Бесстужев. Или завидовал он капитану, умевшему запросто говорить с людьми, или не нравился ему панибратский тон ротного?

Красноармейцы были рады капитану. Все празднично блестело на нем, пуговицы и сапоги, глаза и зубы. Свежевыбритый, пахнущий духами, он приходил из того свободного мира, где были девушки, танцы, кино, где не нужно было соблюдать распорядок дня, думать о взаимодействии частей затвора…

– Ну, посмотрим, чему вы научились, – сказал Патлюк, и красноармейцы сразу перестали улыбаться. Отвечать самому ротному – это не шутка.