Zakat imperii - С. Ekshut

Горьковские дачники нечистоплотны и в своей семейной жизни. Фактически разладилась супружеская жизнь Басо­вых, охладевших друг к другу и ставших чужими людьми. Адвокат не любит свою жену Варвару Михайловну, а она его не уважает. Её многодетная подруга докторша Ольга Алексеевна Дудакова, вечно обременённая безденежьем, с раздражением бросает ей: «Тебе хорошо жить. Да, твой муж богат... он не очень щепетилен в делах, твой муж... это все говорят про него. Ты должна знать это!.. Ты сама тоже... Ты устроилась как-то так, чтобы не иметь детей...»150 О дачном романе Юлии Филипповны Сусловой с Замыс­ловым хорошо осведомлены все персонажи. Сама Юлия Филипповна не считает нужным скрывать отношения с любовником от мужа, в известной степени бравируя своей распущенностью и прекрасно осознавая, что дачный роман завершится с окончанием дачного сезона. Более того, она обвиняет мужа в своем развращении: «Я красива — вот мое несчастие. Уже в шестом классе гимназии учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела, а им это доставляло удовольствие, и они вкусно улыбались, как обжоры перед гастрономической лавкой. <...> Да. Потом меня просвещали замужние подруги... Но больше всех — я обязана мужу. Это он изуродовал мое воображение... он привил мне чувство любопытства к мужчине. (Слеется.) <...> А я уродую ему жизнь»151.

Старая дева и доморощенная поэтесса Калерия Басова, сестра адвоката, подводит неутешительный итог: «Среди нас — нет людей, довольных жизнью»152. Свою неудовлетво­ренность жизнью дачники постоянно выказывают в много­численных и продолжительных разговорах, пытаясь ком­пенсировать эту неудовлетворенность поисками идеалов. Для них важно не то, что они делают в жизни, а то, каким идеалам поклоняются, хотя и не могут их сформулировать. Горьковские дачники страдают обломовщиной. Они так и не овладели секретами своего профессионального ремесла, не умеют достойно и честно трудиться и не умеют добро­совестно каждый день делать свое дело. Они не ищут и не видят смысла жизни в том, чтобы изо дня в день на совесть делать свое дело, нести ответственность за себя и своих близких. Вместо этого они алчут незамедлительного во­площения книжного идеала в косной действительности, о чем красиво говорит Рюмин: «Чтобы жизнь имела смысл, нужно делать какое-то огромное, важное дело... следы которого остались бы в веках... Нужно строить какие-то храмы...»153 Однако от частого повторения эти избитые рассуждения уже порядком надоели даже самим дачни­кам: нет никакой определённости в этих словах, неясно, в чем должно заключаться это огромное, важное дело. Вот почему Варвара Михайловна Басова отвечает Рюмшгу с нескрываемой досадой: «Господи! Как это скучно! Как избито... затрепано...»154

Не умея самостоятельно отыскать этот неуловимый идеал, горьковские дачники хотят переложить бремя от­ветственности за принятие решения на кого-то другого. Русская культура продолжает оставаться логоцентричной, и дачники по сложившейся традиции с нетерпением ожидают появления некогда модного литератора Якова Петровича Шалимова. Они ждут его как мессию, как духовного учителя, искренне полагая, что именно этот 40-летний беллетрист станет врачевателем их душ: разрешит все их мучительные сомнения и ответит на все проклятые вопросы. Не только читатели исключительно высоко ставили писательское звание, но и сами литераторы почитали самих себя солью земли и кастой избранных. Известный поэт Федор Сологуб заявил: «Скромный писатель имеет в десять раз больше права ездить экспрессом первого класса, чем какой-нибудь богач, не причастный к литературе»155. Итак, дачники «с томленьем упованья» ждут писателя.

«Варвара Михайловна. Ты пойми... я жду его... как весну! Мне нехорошо жить...

Влас. Я понимаю, понимаю. Мне самому нехорошо... совестно как-то жить... неловко... и не понимаешь, что же будет дальше?..»156

Многодетная мать Ольга Алексеевна возбуждённо гово­рит своей бездетной подруге: «Ты не знаешь, какое это тяже­лое, гнетущее чувство - ответственность перед детьми! Ведь они будут спрашивать меня, как надо жить... А что я скажу? <...> Они уже спрашивают, спрашивают! И это страшные вопросы, на которые нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого нет! Как мучительно трудно быть женщиной!..»157

Варвара Михайловна вспоминает события восьмилетней давности, когда она, юная гимназистка, впервые увидела модного беллетриста Шалимова на литературном вечере. Она надолго запомнила его крепкую, твердую походку, его непокорные густые волосы, его открытое смелое лицо, его вдохновенные глаза. Тогда сам факт существования на земле людей подобного рода доставлял ей неизъяснимую радость. Шалимов был для нее олицетворением какой-то другой, лучшей жизни, где есть место людям, твёрдо знающим свою силу и умеющим различать в жизни, что стоит любить, а что стоит ненавидеть. И вот в конце первого действия по­является, наконец, Шалимов. Он лысый. И этот факт сразу же шокирует Варвару Михайловну. Однако былой власти­тель её дум изменился не только внешне, но и внутренне. Беллетрист переживает творческий и духовный кризис. Он давно уже ничего не пишет, утратил почву под ногами и незаметно для самого себя потерял своего читателя. Если иные из поклонников гения Толстого были убеждены в том, что императору Николаю II достаточно всего-навсего повстречаться с великим писателем земли русской, чтобы начать с ним советоваться и разом переменить весь строй, то Варвара Михайловна Басова, созданная фантазией Максима Горького, уповала на судьбоносную встречу с популярным литератором Шалимовым. Вот она неизбывная обломов­щина русской интеллигенции! Шалимов обманул надежды Варвары Михайловны. «...Вчера вечером, после разговора с ним, она плакала, как разочарованное дитя... Да... Издали он казался ей сильным, смелым, она ожидала, что он внесет в ее пустую жизнь что-то новое, интересное...»158 Однако модный писатель не мог научить трагически не умеющую жить рус­скую интеллигенцию. Так из жизни Варвары Михайловны исчезла последняя надежда.

Отчего же так несчастны эти дачники? Эти «кухаркины дети», в детстве и юности знавшие нужду и голод, сейчас вполне обеспечены и сыты. Все они сумели получить ин­теллигентные профессии, позволяющие им вести безбедное существование. Мы не знаем, каковы их политические взгляды и есть ли они у них вообще, но, очевидно, дачники не ощущают на себе никакого политического гнета или произвола. Постоянно тоскуя об отсутствии в их жизни каких-то неясных идеалов, дачники не живут реальной жизнью и все силы тратят на то, чтобы прятаться от ре­альных проблем.

Дачник Павел Сергеевич Рюмин, о профессии и роде дея­тельности которого мы можем лишь догадываться, с неким театральным пафосом признается в том, что ему неприятно страшное лицо жизненной правды: «Я только против этих... обнажений... этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые одежды поэзии, которая скрывает ее грубые, часто уродливые формы... Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые одежды, прежде чем сбросить старые...»159 Подобные рассуждения ещё имели право на существование примерно треть века тому назад, когда пере­движники в ожесточенной борьбе с Императорской академией художеств отстаивали право художника запечатлевать на своих полотнах жизнь такой, какая она есть. В начале же XX века от досужих размышлений Рюмина уже веяло глу­бокой архаикой: они казались пошлыми, избитыми и пре­тенциозными. В них не было ни собственного жизненного опыта, ни собственной боли. За его красивыми словами о новых одеждах для жизни не стоит ничего. И когда этот 32-летний одинокий мужчина откровенно излагает свою жизненную философию и обнажает перед нами свой опыт утраты юношеских иллюзий, ему трудно сопереживать. Невозможно сочувствовать человеку, который, не уставая скорбеть о зыбких идеалах своей юности, в зрелом возрасте недобросовестно исполняет свои непосредственные обязан­ности, в результате чего, как мы помним, страдают его по­допечные — малолетние преступники, по сути, подростки. «А мне как больно! Надо мной тяготеет и давит меня не­исполненное обещание... В юности моей я дал клятву себе и другим... я поклялся, что всю жизнь мою посвящу борьбе за все, что тогда казалось мне хорошим, честным. И вот я прожил лучшие годы мои — и ничего не сделал, ничего! Сначала я все собирался, выжидал, примеривался — и, не­заметно для себя, привык жить покойно, стал ценить этот покой, бояться за него...»160 По сути, Рюмин хочет простого буржуазного счастья: обеспеченного и комфортного суще­ствования, стабильности и покоя. Однако он не собирается всё это честно заработать своей профессиональной деятель­ностью, а всего-навсего хочет выглядеть респектабельным как в собственных глазах, так и в глазах окружающих и счи­тает нужным облагораживать свои приземлённые желания, маскируя их пафосными речами и модными философскими теориями.